Лекарство против страха - Аркадий Вайнер

— Она замолчала, — коротко и как-то напряженно сказала Ольга.

— В каком смысле?

— Просто замолчала. Навсегда.

— Она заболела?

— Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.

Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросы, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:

— Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую любил больше всех на свете. И мы даже не разубеждали его, потому что в этой сказке для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и выкинул номер…

Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда-то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разонравилась или разлюбил — для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна — сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед.

Мы долго молчали, потом я спросил:

— Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали задолго до Александра Николаевича?

— Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина-отца.

— А откуда были знакомы ваши родители?

— Так они когда-то вместе преподавали в университете, Сашин отец был генетик, и мой — биохимик. — Ольга вздохнула и огорченно сказала: — Старику Панафидину пришлось несладко: его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.

— Чем он занимался после этого?

— Честное слово, я даже не знаю. Во всяком случае, они уехали тогда из Москвы, потому что Александр перевелся сюда на третий курс из Карагандинского мединститута. Они с Лыжиным быстро подружились, и однажды Володя привел его к нам в гости.

— А как ваш отец относился к Лыжину?

— Ну, мне на этот вопрос трудно ответить. Я думаю, что у отца к Лыжину очень сложное чувство. Володя ведь со второго курса работал у него на кафедре, и папа очень ценил его, называл самым перспективным своим учеником. И в то же время считал, что у Лыжина «не все дома».

— В каком смысле «не все дома»? — сердито уточнил я.

Ольга осторожно покосилась на меня, развела своими блестящими струящимися рукавчиками:

— Понимаете, он ведь всегда был какой-то уж очень необузданный фантазер. Творческому человеку, конечно, необходима фантазия, но ведь всему должны быть пределы и границы…

— Фантазии тоже?

— Безусловно! Особенно для ученых: не ограниченная реальными условиями фантазия превращает исследователя в праздного мечтателя. А у Лыжина все было без удержу: понравилась какая-то идея, так возможно — невозможно, реально — нереально, — ему на все наплевать, носится с этой идеей, как дурень с писаной торбой, пока не упрется в стену. Тогда принимается за что-то другое. Возможно, старик из него постепенно бы вышиб эту дурь, если бы он остался у него на кафедре.

— А что, ваш отец не захотел оставить на кафедре Лыжина?

— Нет, он хотел. Но там сложилась трудная ситуация. К окончанию института у Лыжина с Александром уже были кое-какие совместные идеи, которые они должны были проверить экспериментом. Но Александр жил в общежитии, и постоянной прописки у него не было, так что для продолжения научной работы ему надо было попасть на кафедру сотрудником…

— Но место было одно, и предназначалось оно Лыжину? — спросил я.

— Да, — спокойно кивнула Ольга. — Володя сам от него отказался, потому что иначе Александру пришлось бы уехать куда-нибудь по распределению простым врачом, а Лыжин был заинтересован в сотрудничестве с ним. Кроме того, отец считал, что Александр, с его талантом и целеустремленностью, сможет многого добиться. И Лыжин попросил отца взять на кафедру Александра.

— Так, это я понял, — сказал я, глядя в красивые светло-серые глаза Ольги и раздумывая о том, что люди склонны приписывать мерзавцам черноту духа от пепла истлевшего чувства вины и мрачное самоутверждение от зарубцевавшихся угрызений совести. Какая ерунда! Подлость ясноглаза, безоблачна душой, краснощека от задорных людоедских планов.

— Куда же пошел работать Лыжин?

— Он отработал три года в какой-то фармакологической лаборатории, а потом Александр перетащил его к себе в исследовательский центр.

— К этому времени ваш супруг уже защитил, наверное, кандидатскую?

— Да, конечно! И прошел по конкурсу в центр старшим научным сотрудником.

— А вы не знаете, у Лыжина были за это время какие-нибудь успехи?

— По-моему нет. Он в общем-то бестолково распорядился этими годами. Но когда пришел к Александру, у них начало выходить много работ и публикаций.

Я неожиданно спросил:

— Простите, а как ваш отец относился тогда к Александру Панафидину?

Ольга засмеялась:

— Странный вопрос! Относись он к Александру плохо, зачем бы он оставил его у себя на кафедре? Он всегда очень уважал его.

Стараясь придать бестактному вопросу характер шутки, я спросил:

— Ну а может быть, помимо уважения он видел в нем еще и будущего зятя?

— Ха! Это вы не знаете моего батюшку! Он принципиален до глупости, и на все соображения такого рода ему чихать. А кроме того, я вышла ведь за Александра много позже. И к счастью, никогда об этом не жалела.

— И к счастью, никогда об этом не жалели, — повторил я, потому что в словах Ольги мне послышалась настойчивая потребность доказать себе самой безусловную правильность однажды сделанного выбора, истерический накал ненужной откровенности в публичной демонстрации своего собственного, личного, индивидуального, только ей принадлежащего семейного счастья. Я улыбнулся и сказал: — Значит, остается прожить далее в любви и согласии сто лет и умереть в один день…

— Да, я мечтала бы о такой участи, — вполне искренне сказала Ольга. — Но в наше время никто не живет по сто лет. Особенно с такой нервотрепкой на работе, как у Александра. Они из-за этого метапроптизола все прямо с ума посходили.

Я безотчетно отметил про себя, что Ольга уверенно предполагает прожить дольше мужа. Напрасно: никто не знает часа своего — ни с сильной нервотрепкой, ни в безмятежном домашнем хозяйствовании.

— Ольга Ильинична, вы не можете мне объяснить — я ведь не специалист, — почему вокруг именно этого препарата столько волнений, столько страстей пылает?

— Ничего удивительного, — это ведь будет выдающееся научное открытие. Сообщения о них высекают на золотых скрижалях.

— Не может быть! — притворно изумился я.

— Еще как может! Вы слышали о комиссии научного прогнозирования ЮНЕСКО?

— Нет, не слышал.

— Эта комиссия составила план-прогноз крупнейших открытий человечества в течение предстоящих ста лет. Они относят создание эффективных химических препаратов для лечения психических болезней на две тысячи десятые — две тысячи двадцатые годы. Получив метапроптизол, Александр обгонит эпоху на тридцать — сорок лет. Это Государственная или Нобелевская премия, это научно-исследовательский институт, это безграничные научные перспективы!

Разумом я понимал, что нелепо, просто бессмысленно переубеждать Ольгу, сердиться на нее, она — продукт определенного нравственного воспитания. Но подавить в душе острое желание омрачить безоблачно-радужный небосклон ее видения жизни я не мог.

— Ольга Ильинична, а не может так статься, что кто-нибудь другой, не ваш муж, получит метапроптизол?

— Насколько я знаю от него, над этой же проблемой работают японцы и швейцарцы. Там есть очень мощные концерны — «Торей» и «СИБА»…