Ведьма - Сергей Асанов

Такой реакции Мишка не ожидал.

– Так, ребята, я чего-то не знаю? – спросил он.

Садовская ничего не ответила, а Баранов полез во внутренние карманы куртки и через мгновение выложил на стол скрученные в трубку бумаги. Комментировать он ничего не стал.

Вместо него голос подала Маришка:

– Людмилу Кремер приказано не трогать.

Повисла тишина. Кажется, и сам Баранов не ожидал это услышать. Он повернулся к Марине:

– Чего?

– Того. Читай по губам: ее приказали не трогать ни при каких обстоятельствах. Более того, ее нужно тащить до финала любой ценой.

У мужчин отвисли челюсти.

– А кто приказал?

– Тот, чье имя не называем. – Садовская возвела глаза к потолку.

Баранов почесал небритый подбородок. Потом на всякий случай посмотрел на портрет в рамке, висящий за спиной у хозяйки кабинета. С портрета уныло глядел какой-то упитанный и коротко стриженный мужик в светлом костюме.

– Этот?

– Он самый.

– И что это значит? У нашей подзащитной карт-бланш на отстрел зазевавшихся экстрасенсов? Особый доступ? Что-то вроде 007? Что тут вообще происходит? Миш, может, ты знаешь?

Поречников пожал плечами. Он заметно приуныл. Все-таки он поторопился, приняв организаторов шоу за честных людей. Кого-то они все-таки тащат за холку. Вот только зачем?

Этот вопрос он и задал Садовской.

Сначала она молчала, задумчиво теребя уже очевидно не нужный ежедневник, потом посмотрела на своих гостей. Оба ждали ответа.

– Хорошо, парни, не надо меня больше дырявить взглядами. Я сдаюсь.

– Это радует, – заметил Баранов. – Мы слушаем очень внимательно, товарищ продюсер.

Садовская кивнула и нажала кнопку громкой связи.

– Наталья Геннадьевна, меня ни с кем не соединять, пожалуйста, и в кабинет никого не впускать до моего особого распоряжения. Важное совещание.

– Хорошо, – хрюкнул аппарат милым женским голосом.

Прежде чем начать свою речь, Маришка полезла в сейф за бутылкой «Хеннесси». Молча предложив гостям, каждый из которых ответил столь же молчаливым отказом, она плеснула янтарный напиток в бокал на два пальца и тут же выпила одним глотком.

– Ох, други мои, – выдохнула она, – такая жопа заворачивается, что не приведи господи…

Баранов сморщился:

– Я, конечно, не святоша, но «жопа» и «господи» в одном предложении как-то… согласись…

– Вот я тебя послушаю через полчасика, – отмахнулась Садовская.

Через полчасика Баранов действительно забыл о несовместимости понятий.

Людмилу Кремер приказано тащить до финала – точнее, как получится, лишь бы она оставалась на площадке как можно дольше. Приказ действительно исходил с самого верха: Семен Семенович Соколовский повторил его в самых сочных выражениях, на которые был способен. Маришка Садовская поначалу отреагировала на приказ шуткой, а вскоре почти забыла о том, что учудил Соколовский. Странные и даже необъяснимые приказы из него иногда высыпались, как медь из неудачно раскрытого бумажника. О каких-то он забывал, позволяя персоналу потихоньку спускать дело на тормозах, другие отменял, поняв их очевидную глупость. Словом, пожаловаться на неконтролируемое самодурство генерального директора никто не мог. Но вот с этой Кремер вышла какая-то загадочная ерунда.

Пару дней назад во время очередного совещания Соколовский, выслушав все приличествующие доклады и отчеты, молча кивнул, всех отпустил, а Садовскую попросил остаться. Пару минут длилось тяжелое, словно набитый хламом и пылью платяной шкаф, молчание. Генеральный директор вынимал из прозрачной цилиндрической коробочки зубочистку, ломал ее пополам, бросал возле ежедневника и вынимал новую. Садовская поняла, что дело плохо.

– Насчет этой Людмилы… как ее там… – выдавил наконец Семен Семеныч. У Маришки внутри все съежилось. Обычно генеральный за словом в карман не лез, но фраза «насчет этой… как ее там» могла означать, что у мужика что-то нехорошее уже сидит в печенках.

– Я слушаю вас, – помогла ему Маришка.

– Да… короче, Марин, мне звонили оттуда… – И он поднял глаза к потолку, в точности так, как это делала сама Садовская пару дней спустя. – Приказано продвигать Кремер, всячески ей содействовать.

– Слушайте, мало ли кто нам звонит «оттуда». Они каждый день новостные выпуски правят, ну и ради бога, пусть подавятся, если больше ни на что мозгов не хватает, но зачем в развлекательный сегмент лезть?

Соколовский промолчал, но, казалось, стал еще мрачнее. Его большая и стриженая голова опускалась все ниже и ниже.

– Развлекательный сегмент тоже неотъемлемая часть идеологической борьбы, – мрачно пошутил босс. – Но не в этом дело, Марин…

Он перестал мучить очередную зубочистку, сломал ее вчетверо и смел все обломки со стола в мусорную корзину.

– Я сам не могу понять, что происходит. Звонили из городской администрации от Дмитрия Петровича… Нижайшая просьба Дмитрия заключается в том, чтобы помочь Людмиле Кремер добраться до финала.

– Вы перезвонили Диме?

– Да. – Соколовский сделал небольшую паузу. Столь частые провалы в диалоге с боссом уже начинали раздражать.

– Ну так что он ответил?

– Он ответил, что если звонили от его имени и просили, значит, так оно и есть. Что-то вроде «старик, у меня куча проектов на карандаше, я могу запутаться, кому какие распоряжения отдавал, если тебе позвонили, значит, сделай как надо». И все, конец связи. Я не могу долго терзать Димасика без надобности, он может и рассердиться… Ты же знаешь, что бывает, когда он сердится?

Маришка фыркнула. Еще бы ей не знать! Однажды на каком-то фуршете по поводу удачного распила благотворительного транша она отказала главному идеологу из городской администрации в танце, а потом обломала и с продолжением вечера. Он, сволочь, так надрался, что звонил Маришке всю ночь на мобильный, а утром едва не уволил из телекомпании.

– Ничего не понимаю, – выдохнула она. – Семен Семеныч, оглянитесь вокруг: ваш кабинет украшает целая батарея статуэток ТЭФИ, вы курили на крыльце министерства печати с самим Познером… И что, вас вот так взяли и развели, как редактора малотиражного сельского вестника?!

Соколовский начал злиться, о чем свидетельствовали подрагивающие скулы.

– Марина, остановись, пока я сам не рассердился.

– Слушайте, может, ее трахает кто-нибудь из них? О, кстати, может, сам Димасик и попрыгивает по пятницам?

– Всего хорошего, Марин. – Босс указал пальцем на дверь.

– Семен Семеныч!

– Все, работай!

Маришка ушла. В течение целого дня она крутила в руке телефон, собираясь лично позвонить Дмитрию Петровичу, но так и не решилась. Пожалуй, Соколовский прав, не надо будить зверя. В целом вполне терпимый и не злобствующий куратор из мэрии в один прекрасный день может и оскотиниться. С этими ребятами никогда не надо шутить…

– Вот такая фигня, други мои, – закончила Маришка свой рассказ. – Есть какие-нибудь мысли?

Мужчины молчали. Каждый пытался найти ответ сообразно своим профессиональным возможностям. Бывший мент Баранов перебирал в уме номера телефонов и фамилии людей, к которым мог бы обратиться за разъяснениями. В своих изысканиях он мог бы продвинуться довольно далеко, если бы не Михаил Поречников, искавший черную кошку в другой комнате.

– Знаете что, – сказал он, – так мы ничего не найдем и не добьемся.

– Что предлагаешь? – спросила Садовская.

– Предлагаю обратиться напрямую к Людмиле Кремер.

– Каким образом? Подойти к ней и спросить: «Любезная, кто вас трахает и почему это нужно делать с помощью нашей программы?»

Миша отрицательно покачал головой и улыбнулся:

– Нет, зачем же? Я, ребята, некоторым образом тоже экстрасенс. Какое у нас сегодня испытание?

Баранов и Садовская переглянулись. Бывший мент развел руками: «Ладно, я пас».

24. Родовое проклятие

Всем мужчинам в этой семье суждено было встретиться с Господом чуть раньше, чем они сами планировали (злые языки во дворе, впрочем, сомневались, что всех троих на небесах встречали архангелы – кого-то ожидало и чистилище). Все они уходили быстро, без предупреждения и практически без мучений. И все – не своей собственной смертью.

Самый старший, Владимир Степанович Круглов, ушел из жизни двадцать лет назад, когда ему было всего тридцать два. Дело было зимой, в декабре, в лютый мороз. Однажды он поругался с женой, вышел из дома, что располагался на краю рабочего поселка недалеко от мелкой и грязной речушки под названием Зюзелка, купил у соседской старухи (ночных ларьков во времена тотальной борьбы с пьянством, разумеется, не было) литровую бутыль самогона и единолично ее выкушал, закусив одним (!) соленым огурцом. Он сидел на берегу несколько часов, вызывая справедливое беспокойство видевших его соседей, потом стал понемногу заваливаться на бок и в конце концов просто упал. К тому времени – а было уже хорошо за полночь – никто больше не наблюдал за ним в окошко, поэтому мужика хватились только утром. Он вмерз в речной лед, одной рукой обняв опустошенную бутыль, а другую сунув за пазуху. Эта печальная инсталляция обошла тогда все криминальные хроники, вошла в фотоальбом достижений городского управления внутренних дел, была напечатана в газетах и висела потом на уличных стендах как методическое пособие для желающих разом покончить с перестроечной нищетой. У Владимира остались жена и двое детей – дочь и сын десяти и пяти лет соответственно. Мало кто из знакомых удивился такому концу, потому что Круглову давно предрекали что-нибудь эдакое. Жена Антонина тоже долго не плакала, поскольку всегда сама пыталась справиться со своими проблемами. С алкашом ли, без алкаша – один хрен поднимать детей придется в одиночку. Так все и было: замуж она не вышла, тащила груз на себе, каким-то чудом проскочила без ощутимых потерь голодное карточное время начала девяностых годов, сумела неплохо устроиться с наступлением коммерческих времен, приторговывая на рынке китайским и турецким ширпотребом… Словом, как-то все довольно неплохо устроилось, и со временем благополучно помершего папашу-алкоголика перестали вспоминать, как будто его и не было вовсе, тем более что рабочий поселок на городской окраине, с которым были связаны все самые неприятные воспоминания, был срезан с лица земли ковшами бульдозеров, а Кругловым, как неполной и почти многодетной семье, с чьего-то барского плеча скинули убогую двухкомнатную квартирку на противоположной окраине города.