Другой мир за углом (сборник) - Александр Шорин

Вот только одно он не учёл: тело было темницей для его духа. Маленькое, сморщенное, оно совсем не хотело его слушаться, зато требовало к себе столько внимания, что ни на что другое уже просто не оставалось времени. Еда. Сон. Еда. Я сказал, еда! Температура. Любопытство. Снова сон. Снова еда.

И – о ужас! – эта темница начинала постепенно подчинять и опустошать его разум, будто размагничивая магнитофонную пленку. Он чувствовал: еще немного – и это будет чистый лист, все его знания, весь опыт, вся приобретённая годами мудрость будет неразличимее водяных знаков. В ужасе от происходящего, он начинал кричать. Но крик получался уже не его крик, а крик его нового тела. Тела, которое побеждало.

…Учась угадывать желания своего новорождённого сына, женщина поначалу то и дело вставала в тупик, но постепенно – с каждым новым днем, с каждой новой бессонной ночью, это у неё получалось все лучше и лучше.

В те редкие минуты, когда у него пробуждался разум, он пытался отчаянно ей кричать: «Пойми, пойми меня!», но лишь убеждался, что с каждым днём она все лучше и лучше понимает язык… нет, к сожалению, не его язык, я язык его маленького ненасытного тела.

…А в тот день, когда он сдался под натиском своего нового тела, для его матери был одним из самых счастливых: она увидела, как сынишка, пяля на нее совершенно бессмысленные голубые глазки, раскрыл улыбающийся беззубый ротик и сказал весело:

– Гули-гули!

Про деревянные дома

На холме, возле речушки невеликой, недалече от опушки лесной, ютились, прижимаясь к большому дому, как грибы-поганки к трухлявому пню, несколько домишек поменьше. Если издали взглянуть, то казались те дома обжитыми, даже красивыми, но вблизи вся их красота терялась: смотрели они в реку пустыми глазницами окон, кое-где наспех заколоченных крест-накрест, отвислыми губами жалобно скрипели на ветру петлями незапертых дверей.

Скрипели-жаловались друг другу:

– Ой, долюшка наша долюшка. Сгниём все без хозяев-то!

И только дом большой не жаловался: он тоже скрипел, но скрипел угрюмо, а временами даже грозно – не чета ему, великану, было уподобляться карликам, на судьбу сетующим. Всегда он был для них примером и сейчас слабину себе не давал… Хотя, где-то в глубине своей души (в подвале, наверное), и он тоже отчаялся, потерял надежду: старые хозяева вот уж почитай лет десять как покинули его стены, а новые не спешили появляться… Подданные его – домишки поменьше – чувствовали в нём эту слабину, что его раздражало с каждым годом все сильнее и сильнее. Поэтому и ветшал он иначе, чем они – трухлел изнутри, а не снаружи, выгнивая исподволь, разрушаясь внутренними метастазами, трухой да гноем затхлых вод подвальных. Как и его подданные, он постепенно становился всего лишь гнилушкой, но, в отличие от них, гнилушкой совсем не безобидной…

Виданное ли дело? Как-то, во второй половине лета, когда сорняки на заброшенных вокруг холма полях вызревали особенно буйно, по проселочной дороге, приминая проросшую в колеях траву, вдруг выехал автомобиль: почти новый, блестящий, невиданно шикарный для таких мест. Остановился возле Большого Дома, заглушил двигатель.

Из него показался невысокий, полный человечек в шляпе-пирожке, из-под которой торчал большой-пребольшой нос, круглый как картофелина, сизый, с прожилками. Человечек стянул с себя шляпу, вытер платком обширную лысину, сверкнул маленькими, глубоко посаженными черными глазками в сторону дома и что-то замычал себе под нос.

Что-то, похожее на древнюю песенку: «Не кочегары мы не плотники…». Только вместо слов: «Монтажники-высотники», он спел: «Мы поджигатели-комфортники, и из огня всем шлём привет, привет-привет…».

Усмехнувшись, он вынул из кармана пачку табака, ловко свернул желтыми пальцами пахитоску без фильтра, засунул её в уголок рта. Щёлкнул пальцами, и – о чудо! – кончик её сам собой начал тлеть. Затянувшись, человечек кашлянул, вынул пахитоску изо рта, зажал её крепко между большим и указательным пальцами, и решительным шагом отправился в ближайший домишко.

– Это он, новый хозяин, – радостно заскрипел пол под ногами человечка-толстячка.

Порыв ветра – и соседние домишки подхватили: «Это он, это ОН!». И только Дом-Великан как всегда помалкивал величаво. Он думал. Он не был склонен вот так вот, сразу, доверять человеку.

И правильно делал, не доверяя. Человечек, поверхностно осмотрев все дома, включая и большой, снова замурлыкал свое: «Мы поджигатели-комфортники…», добавил от себя не в рифму: «Сейчас побалуемся!», – и полез в багажник своего автомобиля за канистрой.

– Что это? – заскрипел самый маленький домишко, – он поливает меня какой-то гадостью!

– И меня тоже, – удивился другой.

– Может так надо? – спросил неуверенно третий.

– Мы все умрем сейчас, – глухо отозвался Дом-Великан, заглушая их писк. Странно: но этот его скрип был совсем не жалобным и не казался обреченным…

Зато остальные закричали-заголосили так громко, как только смогли.

Опустошив канистру, человечек удовлетворенно крякнул, отогнал машину на безопасное расстояние и вернулся вновь уже пешком. Зажёг во рту еще одну пахитоску. А затем… затем домики один за другим начали вспыхивать, как свечки. Все, кроме Большого: к нему огонь подбирался постепенно, словно человечек решил Великана оставить на десерт.

Вопли домов достигали апогея, а потом переходили в рёв огня: радостного, прожорливого. Со всех сторон объятый пламенем, Дом-Великан возвышался в дыму, словно осаждённая крепость. Но вот с одного краю прыгнул рыжей белкой на его стену огненный язык, с другого лизнул… Сопротивление длилось недолго: вскоре Исполин запылал, как преисподняя. Внутри его что-то с грохотом чавкало, рушилось, исторгая дымные клубы, то зловонные, то душистые. Человечек, с блаженным выражением на лице, смотрел во все глаза, которые теперь уже не казались такими маленькими: он явно наслаждался зрелищем.

Жар от огромного пожарища, однако, стал настолько сильным, что он невольно попятился к машине.

…И в тот же момент из самого центра пожара вылетела головешка, кометой полетела прямо к нему и ударила в щёку. Невольно он отстранился, и она лишь чуть задела кожу лица, но щека тут же вздулась и покрылась пузырями.

Человечек чертыхнулся и вновь попятился. И тут же из пожара вылетело три головешки-кометы, потом ещё и ещё! На человечке загорелась одежда, противно запахло жжёной кожей и волосами. Упав на землю, человечек покатился по земле, сбивая пламя.

…Пришёл в себя только неподалеку от машины. Осмотрелся, ругаясь как чёрт. Впрочем, тут же успокоился: ожоги были хоть и не безобидными, но всё-таки не опасными для жизни.

С трудом поднявшись на ноги, он погрозил Пылающему Дому кулаком и поплелся к машине. Дом, в завывании огня, ответил… автоматной очередью. Человечек охнул, падая и хватаясь за простреленный бок.

Ударил себя ладошкой по лбу:

– Там было оружие! Как же я не проверил?!!

Очередь, конечно же, не могла быть прицельной. Когда всё стихло, он подполз к машине и с трудом, чувствуя как немеет рука, потянул за ручку двери.

Внутри салона он вновь успокоился. Да, это была неожиданность. Да, промах. Но всё-таки промах не смертельный. Скривив губы в улыбке, он повернул ключ в зажигании.

Двигатель заворчал, но не завелся. О крышу машины ударило сразу несколько головешек. Одна из них скатилась на капот и осталась там лежать, дымя. Человечек вновь повернул ключ. Затем ещё раз. Ещё…

Наконец, автомобиль завелся и, победно взревев, на бешеной скорости помчался прочь.

На холме человечек всё-таки не удержался, притормозил на секунду. В Большом Доме как раз занялась крыша, и огромная труба покосилась, напоминая своим видом…

Боже! Напоминая пушку!

В панике человечек ударил ногой по педали газа, но было уже поздно: со свистом раздирая воздух, прямо в автомобиль что-то ударило, заставив его перевернуться набок. Несколько секунд он просто лежал на боку, а затем бензобак взорвался, и в небо ударила струя огня.

…Дом догорал. Покорёженная печная труба издавала очень странные звуки: звуки, напоминавшие не то вой, не то хохот.

Страшный, гомерический хохот.

Кошка по имени Клеопатра

Она была красивой невозможно,

Гай Юлий Цезарь пал пред нею ниц,

И в этой красоте её безбожной

Сам Бог не знал ни меры, ни границ.

Она была четвёртой в помёте пожилой кошки по имени Арабелла. Три её сестрички и один братик погибли сразу после рождения, а её спасла Джейн.

Джейн – светловолосая решительная девушка лет восемнадцати (истинная американка!) проснулась в своей кровати от утробного ворчания. С трудом различая сон и реальность (ей снилось спаривание огромных чешуйчатых драконов), она увидела в предрассветной полутьме два огромных жёлто-зеленых зрачка, сияющих как маленькие фонарики.