Охота на медведя - Петр Катериничев

А «Волга» вильнула вдруг, заюзовала, да не сюда, здесь полого, а аккурат влево, на обрывчик... И — с дороги слетела, что птица, да жаль — неловко, боком, и — пошло ее крутить-вертеть... Двое парней так за нею вслед и ринулись. Через дорогу перебежали, минут десять их не было, вернулись — веселые...

— Все. Покойник, — сказал один.

— Уверен? — спросил тот, что за трубой стоял.

— Сто процентов. Старичку клетку грудную рулем проломило. Повезло. Быстро.

— М-да. Жил-был старик, да помер. Бывает.

— Непростой был этот старик. «Волга» — то у него хотя и непрезентабельная с виду, а движок — фордовский. Может, все-таки подпалим, для надежности?

— Зачем? Бензобак хоть и разбит — а не загорелся. Не, так достовернее. Ты, Валера, мастерски дедушку уработал. Я бы сказал, творчески. Встречный «КамАЗ» фарами ослепил — они и соскользнули с дороги. Немудрено в такой гололед. — Помолчал, добавил:

— Достоверно. — Снова замолчал, видно, думал об чем-то, и по всему видать, он у них за старшего был. Потом приказал:

— Собирайте все и — ходу. — Хохотнул нервически:

— А я, как честный обыватель, буду выполнять гражданский долг.

Парни запаковали снаряжение и были таковы. А я себе так подумал: начальник-то их как? Пешком, что ли, в город подастся? Он пошел в сторону дачного поселка, я — ринулся к своей колымаге. Сам только что не плачу: ой, Господи, пронеси! Сел, а машина моя, как назло, не заводится. Вот тогда мне стало так страшно, что... Сижу, как дурак, в непонятном месте и жду. Слезливо сделалось до тоски! И тут небо — словно прорвало. Снег повалил валом, густой, пушистый. Люди говорят — примета хорошая... Ну для тех, которые... Такие в рай попадают.

А тот, который был за главного, объявился. На машине, со стороны дачного поселка. Остановился. Вынул мобильный. Позвонил. И остался ждать милицию.

Чтобы, значит, направить их «в нужное русло».

А я сидел в «москвичонке» и мерз. Как беглый заяц.

От страха.

Гаишники приехали через полчаса. Следом за ними — «скорая помощь». Увезли покойного. А я уже до того понял, что это — ваш батя. По машине. А гаишники — что им выяснять? Нашли след «КамАЗа», решили, резонно, безо всяких подсказок: дескать, тот вильнул неаккуратно, напугал водителя, да еще и фарами ослепил: дальнобойщики, они лихие: кто включает ближний свет, кто — ленится. Понятно, по рации поговорили: дескать, так и так. А отца вашего списали: несчастный случай.

На дороге бывает. И — никто ничего не видел. Кроме меня.

Глава 43

За все время рассказа Олег ни разу не прервал Кузнецова. Теперь Валентин Алексеевич сидел перед ним как выжатый: он словно постарел лет на десять, снова пережив те страхи, которые испытал более полугода назад.

Как только Кузнецов начал рассказывать, мелькнуло у Гринева подозрение, что все это — ложь чистой воды. Его просто хотят вышибить из седла: заниматься текущими делами он попросту не сможет. Так говорил ему разум, но душа вещала иное: все, что рассказывает этот косноязычный мужчина, — правда. Он запинался, волновался, не выгораживал своей трусости, потел, краснел, время от времени бросал на Олега виноватые взгляды, а то — взгляды на пачку долларов: тогда в его глазах мешались алчность, чувство вины и страх... Страх от пережитого, страх последствий, страх того, что деньги он так и не получит... Он не прерывал рассказа, не торговался за каждый эпизод, и все его изложение походило на исповедь, но не было в ней ни особого сожаления, ни сочувствия. Кто был ему отец Олега? Никто. Пенсионер, но пенсионер зажиточный, да и далекий со своим министерским прошлым от слесаря треста, как затерянная в космосе невидимая планета Уран, управляющая случаем, независимостью и абсолютной свободой.

Все в рассказе было правдой.

— Скажите, никто из убийц не снимал с руки отца перстня?

— Перстня?

— Темный красный камень цвета медвежьей крови. В простой золотой оправе.

— Не, перстень они не поминали. Может, и сдернул тот, что к машине спускался, оно же с другой стороны дороги было, кто его видел? Да и кому он докладываться будет, если скрысятничал втихаря? Дурак он, что ли? А может, и еще кто снял, мало ли. Но вряд ли менты: они гурьбою приехали, тишком, может, и прислонил бы кто, а когда гурьбой — каждый каждого опасается, мало ли... Вспомнил! Они Алена какого-то поминали!

— Алена?

— Точно, Алена. Вроде как босса. Кличка, видать, у него такая. Или — имя.

Иных родителей — не понять: у нас в деревне, ну откудова мы с Антониной моей, соседи были... Так у них фамилия была — Гулявые! И как они дочку назвали?

Аделаидой! Аделаида Гулявая, во! Это мамашка выдумала: все искала покрасивее...

Ну вот... Веселились эти душегубы, что Алену понравилось. Видать, он где-то поблизости был. — Кузнецов замолчал, затосковал взглядом, вздохнул:

— Зябко мне что-то... Олег налил коньяку в стакан визитера. Сам нажал кнопку селектора:

— Аня, мне кофе, пожалуйста. Очень крепкий. И — лимон.

— В кофейнике?

— Нет. Большую чашку.

— Олег Федорович, к вам посетители.

— Контора работает с девяти.

— Сейчас без четверти.

— Пусть ждут. Я занят.

Девушка зашла через несколько минут, поставила на стол чашку свежесваренного кофе, блюдечко с нарезанным лимоном, тревожно глянула на осунувшееся лицо Гринева, но удалилась, ничего не сказав.

— Вы выпейте, вам, по-видимому, нужно, — предложил Олег Кузнецову. Голос его был хриплым и глухим.

Валентин Алексеевич кивнул, опустошил стакан, раздавил зубами лимонную дольку. Гринев все это время хранил молчание. И не думал теперь ни о чем.

Вокруг была тьма. Кромешная. Из этой тьмы прямо на Олега неслись яркие желтые огни... Он замер, сердце запульсировало близким ужасом небытия, но фары несущегося автомобиля проскочили словно сквозь него. Вместо этого слепящее жало острой лазерной вспышки отточенным стилетом пронзило пространство, а дальше...

Резкий скрежет железа, белые галогенные лучи косо расчертили черноту зимней ночи и замерли, глядя в близкое небо беспомощно, безжизненно и бесстрастно.

Снежинки падали и чуть искрились в этом странном свете, и казалось, там, в дальней дали, свет этот превращается в сияние и теряется в бесконечности...

— Вы только не подумайте, Олег Федорович... — начал измученный затянувшейся паузой Кузнецов.

— Что? — Олег поднял на него невидящий взгляд.

— Вы не подумайте, я... я еще тогда понял, что убили отца вашего... Но к милиции не вышел: испугался. Там же тот был, который всем дирижировал...

Гаишники — что? Им только штрафы брать. Ну сказал бы я им, что видел, а разило от меня, как от разбитого штофа; послушали бы, сказали, пьяный, да и сунули бы, чего доброго, в вытрезвитель. Или — в клетку — до выяснения. Особливо если бы им тот, главный, денег сунул. Он бы дал, чего ему... А там... Я бы до утра не дожил.

Олег кивнул:

— Я вас не виню ни в чем. — Помолчал, спросил:

— Почему вы не пришли ко мне сразу?

— Я? — Валентин Алексеевич странно замельтешил глазами, покраснел.

Казалось, этим вопросом Гринев застал Кузнецова врасплох.

Олег закурил, прищурился от попавшего в глаза дыма, а сомнение в правдивости визитера возникло вновь. Да, логично: некто выдумал версию об убийстве Гринева-старшего и подослал к Олегу визитера: актера с талантом незаурядного импровизатора. И тот отрабатывает полученный гонорар.

— Вы. Вам ведь и полгода назад нужны были деньги. А явились только теперь.

— Я боялся.

— Теперь перестали?

— Теперь — тоже... Но тогда... тогда я вообще никому об этом не сказал.

Даже Тоне, жене. Гаишники уехали, уехал и тот, кто организовал убийство. А я еще с час мерз в машине, как хорек какой, даже пискнуть боялся: а ну, думаю, сели в засаду эти... И — меня так же вот приложат? Не, умом я понимал: ну кому я нужен? А душа словно в силках: бьется, как пойманная птичка, и сам я — с места двинуться не могу. И жутко — до тошноты. Тронулся, когда уже совсем ночь легла. И ехал обходной дорогой. К дому добрался уже в четвертом часу. Ночи. У нас там магазин круглосуточный есть, ну и взял я уже водки большую бутылку, литровую, какой-то водички, запить. И трясло меня, как окаянного, продавец еще, парниша, глядючи на меня, головой покачал: дескать, с бодуна я великого, и даже спросил: «Аршин» — то есть, батя?"

Как без стакана? Был у меня в бардачке. Я двести грамм прям в машине накатил, потом в лифт, на площадке перед квартирой еще стакан, залпом. И — домой.

Только Антонина спросонья что-то причитать собралась — у ней по настроению, когда слезы льет, когда дерется, если я на рогах прихожу, — так вот, я сам рявкнул на нее, зверь зверем... И бутылка в руке, она отнимать заопасалась, и утром не забрала: боялась. Потому как в злобе я и сам крепко приложить могу, рука тяжелая. А отчего злоба та? Да ото всего: и от страха, а пуще — от окаянства жизни нынешней.

— Вы так полгода и молчали?

— Ну. Никому ни гугу. Если б те ребята вашего отца из «Калашникова» посекли или с дороги столкнули — оно бы ясно: бандюки. Они хоть и лютые, а понятные. А то — лазером. Совсем другого разбора гуси.