Шпагу князю Оболенскому! (сборник) - Валерий Гусев

— Здорово, — сказал Саша.

Во время рассказа Яков, казалось, совсем забыл о нем. И обо мне тоже. Он не рассказывал, он просто восстанавливал в уме всю картину событий.

— Все, что вы сегодня натворили, нужно оформить, хотя пользы от этого будет немного. Фактически, задержание с поличным вы мне сорвали. Садись вон там, — кивнул он Саше на дверь в другую комнату, — и напиши сочинение на вольную тему: "Как я провел самый интересный день в моей жизни".

Саша взял бумагу и вышел. Когда он записал свои показания, Яков отправил его в Дубровники, а мы устроились прямо в кабинете, в креслах, надеясь немного вздремнуть.

— Ты понял, почему у него такая странная фамилия?

— Догадываюсь. Он, видимо, в свое время добыл чужие документы, и фамилию прежнего владельца легче всего было исправить именно таким образом.

Яков просмотрел показания Саши и, хмыкнув, дал мне их прочитать. Саша исписал шесть листов, где в основном перечислял и, так сказать, обосновывал те приемы фехтования, которые он применил в поединке.

Я усмехнулся:

— Яркие показания. Тебе еще придется посидеть над их расшифровкой.

Яков тепло улыбнулся:

— А все-таки молодец парень!

— Еще бы! Если бы не он, кто знает, не лежал бы я сейчас в темном зале со ржавым штыком в животе.

Утром Яков как следует отчитал меня, не щадя моего самолюбия, не считаясь со старой дружбой.

— Мне прокурор из-за тебя выговор обещал устроить. И правильно! Но ведь я тебя предупреждал! И не раз! Честное слово, Сергей, ты прямо как частный детектив работал. А ведь не новичок, профессионал — знаешь, что можно и что нельзя. Могу напомнить: "…Следователь на общественных началах не имеет права самостоятельного производства следственных действий, допрашивать свидетелей, изымать вещественные доказательства…" и т. д. Я тебя просил Черновцова допрашивать? А Сашкин формуляр в библиотеке искать? И в музей ты один, безоружный поперся! Это ж надо удумать! Молчи, молчи!

Я и не пытался оправдываться, сидел и помалкивал — Яков во многом был прав. Конечно, я увлекся расследованием, забылся… Хорошо еще, что все кончилось благополучно.

— Ладно, Яшка, виноват — зарвался…

— То-то! Ну все — работать надо.

Яков по всей форме допросил меня, потом еще раз — Сашу и, забрав магнитофон, провел допрос Выпивки. Позже он кое-что рассказал мне об этом допросе.

Якову было важно преждевременно не насторожить Выпивку, исподволь подвести его к главному признанию, и удалось ему это блестяще. Поскольку Выпивка мог лишь догадываться о причинах его ареста, Яков подбросил ему приманку, предъявив обвинение в попытке совершить кражу в музее (обвинение, кстати, довольно шаткое — ведь улик как таковых у Якова не было). Но Выпивка жадно бросился на эту приманку. По словам Якова, он всем своим видом выражал стыд, раскаяние, страх перед неизбежным наказанием.

В течение своего рассказа Яков время от времени включал в нужном месте магнитофон, и я имел возможность прослушивать некоторые отрывки их диалога:

"Выпивка (взволнованно). Поверьте мне, я даже не знаю, как это получилось, как возник в моем сознании этот грязный замысел. Мне нет оправдания. Но знайте и запишите: мне никто не помешал там, в музее. Я сам, осознав низость своего поступка, отказался от гнусной кражи народного достояния.

Щитцов (спокойно). Что же, я рад за вас. Ваше благоразумие вам же пойдет на пользу. Но у меня есть сведения, что в ту ночь вы были не один, не так ли?

Молчание.

Щитцов. Вернемся к событиям прошедшей ночи. Вы уверяете, что пришли в музей за портфелем. Зачем же вы набросились на гражданина Оболенского? Ведь вы хорошо знаете его, и он вам ничем не угрожал.

Выпивка. Угрожал, именно угрожал. Ведь все это было подстроено, ведь за дверью ожидал своей очереди этот юный бандит. Кстати, заметьте, что его показания нельзя принимать всерьез — у него личные счеты со мной, мы имели очень серьезные разногласия в отношении моей творческой манеры. Вот вдвоем они меня и схватили. Видимо, хотели загнать в подвал, как Самохина, да вы вовремя вмешались, спасибо.

Щитцов. А кто вам сказал, что Самохин был в подвале? Ведь его убили в гостинице.

Молчание".

— Деваться некуда, — продолжал Яков, выключив магнитофон. — Сейчас у него пойдет второй вариант, за который, заметь, высшая мера ему тоже не грозит.

"Выпивка (с пафосом). Хорошо, я все скажу. Я убил Самохина. Но почему, вы спросите? Я считаю, что совершил патриотический поступок. Ведь это не я, это уголовник Самохин намеревался совершить кражу в музее. А я лишь пытался помешать ему. Вы посмотрите на меня — я стар, а он был молод, полон сил и вооружен. И все-таки я не испугался. Правда, истины ради — это обязательно запишите, — все получилось случайно, в борьбе. Убийство было непреднамеренным. Но, совершив такой неосторожный поступок, я все-таки помог нашему народу, сохранив для его эстетического воспитания исторические ценности. И я готов понести заслуженное наказание.

Щитцов. Ну что ж, я думаю, суд учтет все обстоятельства этого печального события и, в частности, высокие мотивы, толкнувшие вас на преступление. Теперь — некоторые детали. Вот посмотрите эти фотографии, может быть, вы узнаете кого-нибудь из этих людей?

Шелест, молчание, вздох.

Выпивка. Вот эта мне знакома.

Щитцов (равнодушно). Кто это?

Выпивка. Гражданин начальник, только мое искреннее уважение к вам не позволяет мне высказать искреннее возмущение. Нельзя шутить в такое время. Ведь это же моя фотография.

Щитцов (настойчиво). Значит, вы подтверждаете, что это ваша фотография?

Выпивка (с обидой). Подтверждаю".

— И вдруг, Сережка, он, знаешь, потеть начал. Я в жизни такого не видел, капли по лицу бегут с горошины. Он их рукавом стирает, а рука трясется. И тут уж я иду с главного козыря: сообщаю ему, что на снимке его лицо с той самой фотографии, которую он пытался уничтожить. Лицо палача, который, улыбаясь, затягивает петлю на шее подпольщика. Мы, говорю, только чуточку с ней поработали: пересняли и увеличили…

Яков и сам волнуется, рассказывая мне об этом. Он закуривает и снова включает магнитофон.

"Выпивка (с деланным возмущением). А позвольте узнать, по какому праву вы проводили этот сомнительный эксперимент именно с моим лицом. Таким способом и вас, простите, можно загримировать под кого угодно.

Щитцов. Можно, конечно, можно. А вот это тоже можно сделать? (Шелест бумаги.) Это заключение специалистов, что здесь, на снимке, именно ваше лицо — разрез глаз, расстояние между ними, очертания подбородка, впрочем, это вам не нужно объяснять. А вот (шелест бумаги) некоторые показания ваших жертв. Я имею в виду тех, кто остался в живых, в чем, конечно, далеко не ваша заслуга. (Резким тоном.) Так что же, будете говорить?"

Я подходил к музею. Осеннее солнце висело так низко, что вся улица застыла в глубокой тени от домов и деревьев. Было прохладно, свежо, и казалось, это утро очень хочет запомниться — такое оно было крепкое и чистое.

Афанасий Иванович, оживленный, полный новых забот, сердечно попрощался со мной, посетовал на печальные обстоятельства, омрачившие наше знакомство, и выразил надежду на скорую встречу.

Саша, нетерпеливо приплясывавший рядом, бесцеремонно прервал наше затянувшееся прощание и потянул меня в номер Оболенского.

— Представьте себе, милейший доктор Ватсон: мрачная ночь, в трубах завывает ветер, он гремит ставнями и бросает в окна горсти холодного дождя. Далеко за лесом, в черной степи, дико воют собаки — они предчувствуют беду. Простодушный Оболенский закрывается в комнате, кладет рядом заряженный пистолет и пишет своим друзьям о подлеце Шуваеве. А в это время неслышными тенями пробираются по оранжерее люди коварного графа, сжимая в руках толстые свечи и длинные ножи. На чердаке каркает ворон. Беззвучно поднимается щит, холодный сквозняк задувает свечу. Оболенский вскакивает и хватает пистолет. Но поздно… Люди графа тихо скрываются, унося с собой бесчувственное тело князя. В комнате остается граф Шуваев. Он читает недописанное письмо и сжигает его в пламени свечи. Ночь, мрак. Только на полу лежит оторванная в схватке пуговица. А?

Я стоял у окна, слушал его и думал о том, как заразительно, как трудноистребимо зло. Из века в век тянется оно тяжелой цепью, путаясь, скручиваясь в ржавые узлы. Но, как сказал бы Саша, когда-нибудь мы разрубим ее, пусть и не одним ударом, и сбросим на дно самого глубокого старого колодца, и засыплем доверху землей, и вкатим на это место большой серый камень с подобающей случаю эпитафией.

Мы медленно прошли через весь городок, и я заметил, что за эту неделю в него совсем пришла осень. Дождя не было, но ветер гнал по улицам серые и желтые листья, которые шумели, как дождь в ту ночь, когда я приехал в Дубровники.