Деловые письма. Великий русский физик о насущном - Пётр Леонидович Капица

Целую тебя крепко-прекрепко, целую ребятишек и Елизавету Дмитриевну[89]. <…>

Твой Петя

Ленинград, 14 октября 1934 г.

Дорогой Крыс,

Вчера тебе писал. Сегодня хочется писать опять. Все думаю о тебе и хочется сказать, как я тебя, дорогого Крысенка, люблю, но не знаю, как подобрать слова. И маленьких крысят люблю тоже и жалею, что не могу вас видеть. Но ты не заключай, что я падаю духом или впадаю в меланхолию. Наоборот, голова начинает работать нормально, и скоро я буду что-нибудь калякать или писать. Одно только меня волнует – лаборатория моя. Это ведь тоже мое детище, и большая часть моего «я» туда вложена. Я написал открытку Джону [Кокрофту] сегодня, давая директивы. Спроси, получил ли он. Я предлагаю, чтобы Пирсон сделал водородный ожижитель для Штерна. Пускай спишутся, а Штерн просил [у] меня таковой. Думаю о Крокодиле тоже. Скажи ему, что я теперь чувствую, что он для меня был как отец родной, и надеюсь, он хоть немножечко меня любит, как я его. <…>

Ленинград. 4 декабря 1934 г.

…Иван Петрович [Павлов] в разговоре со мной сказал: «Знаете, Петр Леонидович, ведь я только один здесь говорю, что думаю, а вот я умру, вы должны это делать, ведь это так нужно для нашей родины, а теперь эту родину я как-то особенно полюбил, когда она в этом тяжелом положении… Мне хотелось бы еще прожить хоть десять лет, чтобы увидеть, что с моей родиной будет и также что будет с моими условными рефлексами. И знаете, я заставлю себя прожить!»

Он ко мне хорошо относится, но между нами большая разница во всем. Насчет говорения [того], что я думаю, тут я не побоюсь, но потенциальные условия разные… Он уже давно во главе школы, признанный всеми, а я тут один, без опоры и доверия. <…>

Он сразу же мне поверил и отнесся гораздо более оптимистично к моей работе по биофизиологии, чем А. В. Хилл и Эдриан. Я теперь уже с месяц занимаюсь и уверен, что они ошибаются. Я говорил с Берналом[90] <…> и увлек его моей теорией мускульной работы[91]. У меня есть уже план на несколько экспериментов. А. В. [Хилл] и Эдриан, по-видимому, видят только тот метод подхода к проблеме, каким они сами пользовались, и не видят другого. Но ведь это всегда у меня так. Если бы я слушал всех советчиков и скептиков, то я бы ничего не сделал в своей жизни.

У нас здесь все очень грустят по поводу смерти тов. Кирова… Это приняло форму общего горя. Даже люди отнюдь не советски настроенные. Так как справедливость, доброта и энергия тов. Кирова завоевали общую неподдельную любовь. Кроме того, это большая потеря в социальном отношении, так как безусловно все данные говорят за то, что тов. Киров был большим организатором и обладал большим творческим талантом. Если прибавить еще то, что он исключительно хороший автор, то ты поймешь ту большую потерю, которую терпел Союз в лице Кирова. <…>

Москва, 11 декабря 1934 г.

Дорогой Крысенок,

Пишу тебе из Москвы, где я уже 3-й день все разговариваю без всяких особых результатов. Пока это только предложение принять участие в работе Академии наук по планированию ее перехода в Москву[92]. Я, конечно, охотно согласился. Пишу тебе впопыхах, сейчас должен идти разговаривать опять. Надо выяснить, согласны ли закупить лабораторию и все прочее.

Также предложили (это первый раз) отыскать вам жилище. Они хотят тут, чтобы все скорее переехали. <…>

Ну, Крысеночек, любим мы вас очень, и, не будь вас, мы, конечно, могли бы и другой выход найти. Надеюсь, что спинной хребет выдержит. Но это недоверие, о котором ты пишешь, в нем соль. <…>

Трудно будет все сначала строить, но главное, нету веры в меня, а у меня нет уверенности, что здесь помогут на деле, а не на словах. Все слова, слова и слова. Чуждо моей натуре. Но мы родились на Руси, чтобы говорить, говорить и говорить.

Ну, целую тебя, мой Крысеночек родной, будь бодра, весела и надейся на лучшее будущее. Поцелуй крысяткиных маленьких.

Твой Петя

Москва. 17 декабря 1934 г.

…За эти дни произошло много интересного. Вчера я был у В. И. [Межлаука], мы беседовали с ним без малого три часа, и это одни из самых отрадно проведенных часов за все эти последние дни и недели. В. И. умный человек, понимает тебя с полуслова, хотя, конечно, другой раз говорит не то, что думает, но это вменяется в обязанность человеку, должно быть, ежели он занимает известное положение. <…> Во всяком случае, разговаривали мы сперва на общие темы о науке в Союзе. Тут, конечно, все время были затруднения. У нас вечно путают чистую науку с прикладной. Это естественно, конечно, и понятно, но в то же время [в этом] несомненный источник многих ошибок. Разница [между] прикладной научной работой и чисто научной – [в] методах оценки. В то время, как всякую прикладную работу можно непосредственно оценить по тем конкретным результатам, которые понятны даже неэксперту, чисто научная деятельность оценивается куда трудней и [эта оценка] доступна более узкому кругу людей, специально интересующихся этими вопросами. Эта оценка может производиться правильно только при широком контакте с мировой наукой. Следовательно, для Союза необходимо наладить твердую и тесную связь с международной наукой. Надо, чтобы наши достижения и наши ученые котировались на мировом научном рынке. Кроме того, как раз это подымет уровень наших знаний и выбьет ту калиостровщину[93], которая у нас так развита. Последнее я не говорил В. П., но на первых встречах было достаточно полное взаимное понимание.

Потом мы говорили и о более мелких временных болезнях науки и институтов – их чрезмерный размер, халтура и совместительство. Тут тоже было достигнуто понимание. Вообще с В. П., несомненно, можно прийти к полному пониманию, и так как у нас у обоих одно и то же желание – создание мощной науки, – то я был бы очень счастлив, если вообще мне с ним удалось бы работать вместе в будущем. <…>

Я продолжаю, как это делал всегда, давать консультации и включаюсь в организационную работу планирования Академии наук. Академия переносится сюда, в Москву, не только территориально, но этот перенос