Карпатская рапсодия - Бела Иллеш

Купленное в корчме вино развязывает людям языки значительно медленнее, чем собственное вино, но в конце концов все же развязывает.

— Ну, Йошка, — заговорил молчаливый Эсе, — теперь я стал Иоанном Безземельным.

— Что ты намерен делать? — смущенно спросил отец.

— Наймусь в батраки, — ответил бывший тарпинский староста.

Отец задумался.

— Я тебе советую, Тамаш, поезжай куда-нибудь далеко. Есть еще много мест в Венгрии, куда не достанет ни рука Гулачи, ни рука Шенборна.

— Там хозяйничает какой-нибудь другой барин, разве в фамилии дело? — тихо ответил Эсе. Потом, ударив кулаком по столу, громко закричал: — Никуда не поеду! Здесь останусь!

Его коренастая фигура, мясистое бронзовое лицо, глубоко запавшие карие глаза, лежащие на столе мощные кулаки — все в нем выражало силу и твердую волю.

— Ни на шаг не уйду отсюда! — кричал он. — Австрийский император раздает венгерскую землю, нашу берегскую землю, господам, банк вырывает у нас из-под головы последнюю подушку, но венгерская земля все же не собакам принадлежит, а нам! Пойми наконец, Йошка, пойми — венгерскую землю у нас никто, никто, никакой черт отнять не может! Она наша, наша, наша!

— Что же ты все-таки думаешь предпринять, Тамаш? — тихо спросил отец, когда Эсе умолк.

— Я уже сказал. — Наймусь в батраки.

— А если не получишь работы?

— Тогда пойду просить милостыню!

Отец опустил глаза и замолк. Эсе продолжал:

— Пойду просить милостыню. А если вшивому нищему не подадут, воровать буду! Красть буду! — кричал Эсе. — Черт возьми всех господ! Если судить будут, плюну судье в глаза, но останусь здесь, здесь, здесь…

— Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь? — спросил отец после долгого молчания.

— Можешь. Можешь помочь и мне, и себе, и всем честным людям. Всем поможешь, если будешь не только хорошим венгром, но и будешь действовать кулаками. Если кто пристанет к тебе, не склоняй головы, не молчи, а кричи и бей! Бей их, собак, бей, кусай, пинай ногами, пока они не выплюнут свою гнилую душу!

И бывший тарпинский староста, потомок Тамаша Эсе Великого, опершись локтями о стол, закрыл лицо руками. Его мускулистое тело тряслось от рыданий.

Через неделю мы узнали, что Тамаш Эсе нанялся в батраки в деревне Папи к мужу своей старшей дочери, кулаку Петеру Сита.

Туда к нему однажды пришел освобожденный из тюрьмы Янош Фоти.

Макар Чудра

Я научился играть в карты.

В любимой игре отца «марьяж с прикупом» нужны были три игрока. Один объявляет козырь, а двое других играют против него. Пока дядя Балог был жив, партнеров всегда было трое: отец, управляющий городским хозяйством и уксусный фабрикант. С тех пор как дядя Балог умер, постоянного третьего партнера у отца не было. Место покойного занимал то один, то другой знакомый, но полностью заменить Балога не мог никто. Правда, среди игроков можно было найти таких, кто играл бы не хуже покойного, но те как раз не умели по-настоящему пить. Игра же без выпивки — это не настоящее удовольствие. Были и такие, которые свое искусство пить могли бы показывать в цирке, зато они ни черта не понимали в картах. Отец поучал этих плохих игроков, а Маркович без стеснения называл их просто ослами. Кончилось это тем, что несколько месяцев спустя после смерти дяди Балога отец и Маркович остались совсем без партнера.

У Марковича явилась спасительная идея.

— Надо научить играть Гезу.

— Меня учить не надо, — сказал я. — Я столько раз видел, как вы играете, столько раз слышал ваши споры, что теперь умею играть не хуже любого из вас.

— Но-но! — старался успокоить меня Маркович.

— Геза еще не умеет пить!

Это был аргумент отца против моего привлечения в игру. Но Маркович опроверг это возражение.

— Для него можно смешивать вино с содовой водой. А если и этого он пить не сможет, пусть пьет просто содовую воду. На детей мы должны смотреть снисходительно.

В первый вечер, когда мы играли еще без денег, я заслужил доверие уксусного фабриканта.

Во второй вечер, когда игра шла уже на деньги, я выиграл тридцать два крейцера.

Из этого выигрыша тридцать крейцеров я потратил на покупку в «Магазине книг и писчебумажных принадлежностей вдовы Якаба Фаркаша» маленькой книжки в желтой обложке, которая называлась «Макар Чудра и другие рассказы».

Автором книжки был неизвестный для меня русский писатель Максим Горький. На имя автора я обратил внимание только после прочтения книги. Что Максим Горький русский, я узнал из надписи на обложке: «Перевод с русского Деже Амброзовича».

Когда в мои руки случайно попал «Макар Чудра», я был уже «начитанным человеком». До этого благодаря сойвинской и берегсасской библиотекам я проглотил уже более двадцати романов Жюля Верна, всех наиболее значительных венгерских классиков и с большим восторгом прочитал несколько романов Вальтера Скотта.

Читая Жюля Верна, я решил, что открою Северный полюс.

Под влиянием венгерских классиков я думал стать великим полководцем, который победит весь мир. Я поставил себе задачей изгнать турок из Европы и уничтожить немецкий и русский народы. Способы, какими я собирался сделать это, были для меня пока неясны. Но если человек знает, чего он хочет, остальное приходит само собой.

Я чуть было не забыл о Купере! Когда я прочел «Последнего из могикан», мне стало совершенно ясно, что мой долг — создать огромное индейское царство, которое тянулось бы от Атлантического океана до Тихого. В этом направлении мною был сделан первый практический шаг — в саду дяди Марковича я с помощью немого Гугу научился ездить верхом, причем без всякого седла.

Когда я впервые читал Горького, эти детские мечты были уже мною изжиты. Время от времени меня еще привлекал холодный свет Северного полюса и — несколько чаще — план самому написать роман о Ференце Ракоци в духе романов Вальтера Скотта.

Теперь же Северный полюс и роман о Ракоци были преданы забвению вслед за индейской мировой империей.

Если бы меня спросили, что именно во мне изменилось, когда я попал под влияние Горького, ответить на это я бы не мог. Я знал одно: что-то коренным образом изменилось во мне и вокруг меня. Я начал, сам того не сознавая, ощупью переоценивать вещи и людей. Например, Маркович перестал быть для меня только нашим соседом, хорошо умевшим пить и играть в карты, а Фоти с кирпичного завода не был для меня просто рабочим, которому после Будапешта скучно стало жить в Берегсасе.

«Макара Чудру» я дал читать и Миколе.

— Как тебе нравится? — спросил я его, когда он вернул книгу.

— Нравится, — ответил Микола.

В устах Миколы это означало очень много. Потому что с. тех пор, как Микола с матерью переехали из Сойвы в Берегсас, ему ничего не нравилось. В Берегсасе он чувствовал себя чужим. В школе ему было скучно, и если он все же хорошо учился, то только потому, что не хотел, чтобы кто-либо сказал, что русинский мальчик из Сойвы не удовлетворяет требованиям берегсасской венгерской школы. После обеда Микола обычно сидел безмолвно под каким-нибудь деревом или на дереве среди ветвей.

— Оставь его в покое! — говорил отец, когда видел, что я пристаю к Миколе. — Он тоскует по горам.

С отцом Микола был в хороших отношениях, охотно слушал его рассказы, но мою мать и обеих сестер он старательно избегал.

Микола вернул мне книгу Горького, но на следующий день снова попросил и вторично прочитал.

— Ну как? — спросил я, когда он снова возвратил мне книгу.

Микола не ответил, но глаза его странно блестели. И я сразу почувствовал ревность. У меня было такое чувство, будто у Миколы значительно больше общего с Горьким, чем у меня. Может быть, потому что Микола был русином. Если бы он встретился с Горьким, то мог бы даже разговаривать с ним. А может быть, не только потому.

— Этого я, Микола, от тебя не ожидал! — сказал я ему враждебно. Микола посмотрел на меня с удивлением.

Тогда уже я решил, что стану венгерским Горьким.

И это мое решение было настолько серьезным, что я стал задавать себе вопрос — как именно? Я не надеялся, что могу пережить в Берегсасе или его окрестностях такие события, о которых пишет Горький. Но если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Я разыщу людей, похожих на героев Горького, и буду следить за их переживаниями и приключениями. Имеются ли такие в Берегсасе? Да. Например, Гугу.

Гугу, русин из Марамароша, был работником уксусного фабриканта Марковича. Его делом было мыть лошадей. Если бы можно было посидеть с Гугу на берегу Верке! Мы бы опустили ноги в воду, и Гугу рассказал бы историю своей жизни! Это было бы превосходно! Но беда в том, что Гугу был немым. Он мог говорить только: гу-гу-гу-гу-гу. Поэтому его и назвали Гугу. Что бы ему ни говорили, он только смеялся и отвечал: гу-гу. Значило ли это «да» или «нет», можно было узнать только по тому, делал ли он то, о чем его просили, или нет. Гугу понимал по-венгерски и по-русински, но ни говорить, ни писать ни на одном языке не умел. Значит, от него я не мог услышать ничего такого, описание чего могло бы сделать меня венгерским Горьким.