La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет - Эльза Моранте

На Волге немцы осаждают Сталинград, где сражения идут среди развалин — буквально за каждый дом.

Англичане снова берут под арест Махатму Ганди, а также членов индийского конгресса. Начинаются волнения и кровавые репрессии.

Неудачная высадка англичан в Дьеппе, на французском берегу Ла-Манша. Почти все десантники перебиты.

На Волге немцы, преодолевая отчаянное сопротивление советских войск, стараются овладеть Сталинградом, лежащим в развалинах.

В Северной Африке англичане возобновляют наступление и опрокидывают итало-немецкую армию. Разгромленная под Эль Аламейном, она отступает к Триполи, в то время как за ее спиной американцы готовят высадку десанта.

В России развертывается грандиозное наступление советских войск, они теснят врага по всем фронтам и атакуют немцев, запертых в Сталинграде.

В Европе активизируется воздушная война, при этом до основания разрушаются знаменитые города вместе со своими памятниками и гибнет мирное население. В информационных сообщениях периодически мелькает термин «ковровая бомбардировка». В этих операциях теперь принимают участие также и американцы — в их руках есть новинки отечественной военной индустрии такие, как «Либерейторы» и «Летающие крепости», а также и многое другое.

В Греции, где из-за войны и оккупации случаи смерти от голода исчисляются уже сотнями тысяч, теперь отмечаются со стороны кое-каких групп населения попытки организованного сопротивления силам «Оси».

В Италии раз за разом повторяются воздушные налеты союзников на такие города, как Генуя, Неаполь, Турин и другие административные центры. За осенний период на Северную Италию сброшено тысяча шестьсот тонн авиабомб.

В Соединенных Штатах второго декабря чикагская атомная лаборатория вводит в строй первый ядерный реактор и получает цепную реакцию (расщепление атомов урана-235)…

1

Детки, спляшем вкруговую!

С вами замок обойду я.

Обойдем мы и дворец,

спрячем солнышко в ларец.

Выйди, солнышко, на свет,

мамка шлет тебе привет.

Дай нам хлеба поскорей,

накорми своих детей!

Ты печенья покроши,

ждут печенья малыши…

Напеки нам сушек —

Я угостить старушек!

…Мы нарвем цветов охапку,

смастерим из них мы шапку,

спрячем в ларь до свадьбы,

чтоб цветов не смять бы.

После сядем в таратайку,

да объедем всю лужайку —

гоп-гоп, синьор начальничек!

Стол украсим мы флажками,

запасемся пирожками,

просим всех на чайничек!

Первую в своей жизни зиму, как и предшествующую ей осень, Джузеппе провел затворником, хотя его мирок постепенно расширялся и включал теперь не только маленькую спальню, но и остальную часть квартиры. Когда погода портилась, все окна закрывались, но даже и при открытых окнах его голосишко наверняка бы затерялся в гуле улицы и криках, которыми был наполнен двор. Двор был огромным, поскольку их жилкорпус включал в себя целых пять парадных, обозначенных буквами от А до Е. Домашний очаг Иды находился в квартире номер 19 в парадной Д, и поскольку квартира эта помещалась на последнем этаже, прямых соседей она не имела. Кроме их двери, на этой лестничной площадке была еще одна только дверь, расположенная чуть выше, она вела на чердак, к резервуарам с водой. Для Иды, с ее особыми обстоятельствами, это было настоящей удачей.

Обе комнаты девятнадцатой квартиры по лестнице Д были для Джузеппе хорошо изученным миром, а вот существование другого, внешнего мира наверняка оставалось для него вещью смутной, похожей на дальнюю туманность, поскольку, будучи слишком маленьким, чтобы смотреть в окно, он снизу видел только воздух. Он не был окрещен, и ему не делали обрезания, и поэтому им не интересовался ни один приход, а военное положение, со все большей неразберихой в поступающих распоряжениях, способствовало его изоляции от остального мира.

В своем раннем развитии он быстро научился ползать по квартире на четвереньках, подражая Блицу, который, вероятно, и явился его учителем в этом деле. Входная дверь для него была барьером, на котором вселенная заканчивалась; чем-то подобным были Геркулесовы Столбы для древних мореплавателей.

Теперь он уже не был голым; чтобы защитить его от холода, его упаковали в разные шерстяные обноски; в них он казался кругленьким, как щенок в ореоле собственного пуха. Очертания его лица теперь уточнились и проглядывали вполне очевидно. Начинала прорисовываться форма носа — он обещал быть прямым и изящным; остальные черты, миниатюрные, но чистые, напоминали некоторые азиатские статуэтки. Он решительно не походил ни на кого из своей родни — разве только глазами, которые были почти повторением тех, далеких глаз. Близнецами тех глаз они были, однако, лишь в смысле фактуры и цвета, сам взгляд был не в счет. Тот, другой взгляд запомнился как наводящий страх, он тогда был полон отчаяния и почти испуга; этот же излучал доверие и радость.

Более веселого создания, чем он, еще не рождалось на свет. Все, что он видел вокруг себя, интересовало его и приводило в радостное оживление. Его развлекали нити дождя, идущего за окном, словно это были конфетти и разноцветные падающие звезды. А если — такое ведь часто бывает — солнечный свет, ударяясь в потолок, печатал на нем разные теневые отражения утренней жизни улицы, Джузеппе приходил в неистовство, которое длилось часами; он словно бы присутствовал на необыкновенном спектакле, концерте китайских жонглеров, которые трудились специально для него. Судя по смеху, по тому, как освещалось радостью его личико, он видел вещи не запертыми в свое привычное обличье, но как множественные образы других вещей, варьирующиеся до бесконечности. Иначе нельзя было объяснить, почему это зрелище, бедное и монотонное, которое дом предлагал ему каждое утро, казалось ему таким разнообразным и неисчерпаемым.

Цветное пятно матерчатого лоскутка или куска бумаги фонтанировало перед ним по закону резонанса целыми каскадами цветных отражений; его вполне хватало, чтобы вызвать у ребенка приступ удивленного смеха. Одно из первых слов, которые он выучил, было слово «в ды» — «звезды». Но при этом он называл «в дами» также и лампочки, горевшие в доме, и простенькие цветы, которые Ида приносила из школы, и гирлянды лука, развешанные в кухне, и даже дверные ручки, а впоследствии также и ласточек. Потом, когда он освоил слово «вастаки» («ласточки»), он стал называть «вастаками» свои гольфики, сушившиеся на бечевке. И когда он замечал очередную «в ду» (а ею могла, к примеру, оказаться муха, сидящая на стене), или новую «вастаку», то начинал заливаться смехом, приветливым и гостеприимным, словно он вдруг повстречал близкого родственника.

Даже те предметы, формы которых обычно вызывают настороженность или неприятие, у него вызывали лишь концентрацию внимания и светлое удивление, как и все остальные вещи. В своих бесконечных путешествиях, которые он предпринимал, передвигаясь на четвереньках, вокруг Уральского хребта или по долине Амазонки, или по Австралийскому архипелагу, — всем этим для него были столы, стулья, диваны и шкафы — он забирался в места дикие и никому не известные. Его обнаруживали, скажем, под умывальником в кухне — там он в восхищении взирал на снование тараканов, они были для него все равно что дикие мустанги в прерии…

Но ничто в мире не могло его обрадовать больше, чем присутствие Нино. Для Джузеппе Нино сосредоточивал в себе вечный праздник окружающего мира, который во всяком другом месте существовал клочковато и распыленно; Нино сам по себе уже являлся для малыша всем мириадом красок и всеми бенгальскими огнями, и всеми породами фантастических и приятных зверей, и всеми на свете фургонами циркачей и балаганщиков. Каким-то таинственным образом Джузеппе чуял его приближение с той секунды, как тот начинал подниматься по лестнице. Он тотчас же спешил ко входной двери — ползя, ковыляя, перекатываясь… повторяя при этом: «Ино, Ино, Ино», причем руки и ноги его приходили в совершенно праздничное состояние, и все это выглядело почти драматично. Случалось, что Нино приходил за полночь, и тогда Джузеппе, слыша во сне скрежет ключа, слегка потягивался, на лице его появлялась доверчивая улыбка, и он лепетал еле слышно: «Ино!»

Зима тысяча девятьсот сорок второго года переходила, между тем, в лето. Вместо всяческих шерстяных обносков, благодаря которым Джузеппе казался свертком тряпочек, Ида теперь приспособила для него старенькие штанишки и рубашечки, когда-то принадлежавшие его брату. Штанишки, будучи надетыми на Джузеппе, выглядели длинными брюками, рубашечки, кое-как ушитые в боках, но не подкороченные, доходили ему почти до щиколоток. На ножки, совсем еще крохотные, ему надели пинетки, в какие обувают новорожденных. В этом облачении Джузеппе походил на индейца.