Зажмурься покрепче - Джон Вердон

— Иными словами, не загубила ли она жизни каким-нибудь детишкам? Не превратила ли чье-то существование в непрерывный кошмар, состоящий из стыда и безумия? Могла ли внушить кому-нибудь желание совершить с другими такую же мерзость? Не довела ли кого до суицида? И не хочет ли кто-нибудь теперь затолкать ее в ад голыми руками? Вы об этом спрашиваете?

Гурни промолчал.

Когда она продолжила, голос ее был усталым.

— Разумеется, она делала вещи, из-за которых людям желают смерти. Да что там, временами я сама готова была ее прикончить. Впрочем… я в итоге этого и добилась, да?

Гурни припомнил несколько пошлых штампов о том, как важно себя прощать, но вслух внезапно сказал:

— Если вы решили заморить себя самобичеванием, попрошу вас это отложить. Прямо сейчас я работаю над вашим заданием и звоню, чтобы сообщить об имеющихся версиях, которые пока что сводятся к тому, что полиция ошибается. Это противоречие может стать причиной нешуточных проблем. И в связи с этим мне нужен внятный ответ: насколько глубоко вы собираетесь копать?

— Продолжайте расследование, чего бы это ни стоило. Копайте настолько глубоко, насколько придется, чтобы докопаться до убийцы. Это достаточно внятный ответ?

— Последний вопрос. Он может показаться бестактным, но я вынужден его задать. Есть ли вероятность, что у Джиллиан был роман с Флоресом?

— Он мужчина, он хорош собой и опасен. Так что я бы сказала, что это более чем вероятно.

По дороге домой как настроение Гурни, так и его видение дела успели измениться не один раз.

Идея, что убийство Джиллиан могло быть связано с ее темным прошлым, из которого и появился Флорес, виделась Гурни удобной почвой и многообещающей базой для дальнейших поисков. То, что убийца водрузил отрезанную голову в центре стола, лицом к туловищу, определенно было продуманным ритуальным сообщением, выходящим за рамки бытовухи. Гурни даже подумал, что расстановка частей тела задумывалась как экивок в адрес фотографии над камином Эштона, где Джиллиан с вожделением смотрит на Джиллиан.

Возможно ли такое? Возможно ли, что кровавая инсталляция в домике — тонкий намек на сюжет фотосессии? От этой мысли Гурни сделалось нехорошо, хотя за годы работы в отделе убийств ему приходилось видеть почти все, что только человек способен сделать с себе подобным.

Он припарковался возле магазина агротехники, открыл лежавшую на соседнем сиденье папку и нашел телефон Хардвика. Пока в трубке звучали гудки, Гурни рассматривал холмы за постройками магазина. Кое-где неподвижными точками желтели тракторы — побольше и поменьше, пресс-подборщики, кусторезы, самоходные шасси. Внезапно что-то метнулось в сторону. Собака? Скорее, койот. Койот бежал вдоль склона по прямой, целенаправленно, словно бы даже осознанно. Гурни поежился.

Хардвик ответил после пятого гудка, едва опередив автоответчик.

— Дэйви, старичок! Ну, чем порадуешь?

Гурни поморщился — это была привычная реакция на сардонические нотки в хриплом голосе Хардвика. Он напоминал ему отца — не голосом, как таковым, а именно этой едкостью.

— У меня вопрос, Джек. Когда ты меня втянул в это расследование, что тобой двигало?

— Никуда я тебя не втягивал, просто подкинул мазовую работенку.

— Ладно, ладно. Так в чем, по-твоему, «маза»?

— Сложно сказать, я как-то не успел составить четкого мнения.

— Врешь.

— Ну тут, что ни говори, все будет голословным. Так что предпочту промолчать.

— Джек, ты же знаешь, что я не люблю эти игры. Зачем тебе понадобилось, чтобы я взялся за это дело? А пока у тебя там вертятся колесики в попытке соврать что-нибудь еще, вот другой вопрос: чего это Блатт такой настороженный? Я вчера на него наткнулся, и он был, мягко говоря, неприветлив.

— Забей на него.

— В каком смысле?

— Да в прямом. У нас случилась дурацкая стычка. Я же рассказывал: мы с Родригесом, так сказать, не сошлись во мнениях насчет хода следствия. Так что меня сняли, а Блатта поставили главным. Он амбициозный мужик, но жуткая бездарь, как и сам старый гад. Я Блатта так и называю — гаденыш. Для него это дело — возможность проявить себя по-крупному. Но себя ж не обманешь — в глубине души гаденыш знает, что грош ему цена. И тут появляешься ты — гений, расколовший крепкий орешек дела Меллери. Да он тебя ненавидит! А ты чего вообще ждал? Короче, забей на него. Что он тебе сделает? Просто делай дело, Шерлок, и не трать на Блатта нервные клетки.

— То есть ты фактически используешь меня, чтобы гаденыш обосрался у всех на глазах?

— Нет. Чтобы благодаря твоему таланту нащупать суть и чтобы восторжествовала справедливость.

— Ты серьезно думаешь, что получится?

— А ты сомневаешься?

— Я всегда сомневаюсь. Как тебе идея, что Флорес приехал в Тэмбери с уже обдуманным планом убийства?

— Я удивлюсь, если окажется иначе.

— Так почему, говоришь, тебя вышибли с расследования?

— Ну сколько можно повторять… — начал Хардвик с характерным нетерпением в голосе, но Гурни его перебил:

— Да, да, ты нагрубил Роду. Но почему мне кажется, что это не вся правда?

— Потому что тебе про все так кажется. Ты никому не доверяешь, Дэйви. Так. Мне срочно надо отлить. До связи.

Фирменная кода. Гурни отложил телефон и завел двигатель. Над долиной еще висели облака, но сквозь них все ярче просвечивало солнце, и столбы с проводами отбрасывали бледные тени на пустынную дорогу. Ярко-синие новенькие тракторы, выставленные на продажу вдоль зеленого склона и все еще мокрые после утреннего дождя, заблестели.

Вторую половину обратного пути Гурни перебирал в уме различные детали: комментарий Мадлен о странном месте для того, чтобы оставить мачете; решение сверхрационального человека жениться на клинической психопатке; ездящий кругами паровозик Карла; трактовка разбитой чашки по «Списку Шиндлера»; трясина сексуальных подтекстов и коннотаций вокруг каждой мелочи этого дела.

К моменту, когда он подъехал к пыльной дороге, ведущей к дому, мысли истощили его окончательно. Из плеера высовывался диск. Надеясь отвлечься, Гурни включил его. Голос, раздавшийся из колонок под сопровождение заунывных гитарных аккордов, напоминал коматозного Леонарда Коэна. Это был некий фолк-исполнитель средних лет с печальными глазами бассета и дурацким именем Лейтон Лейк. Они с Мадлен были на его концерте в местном клубе, куда его жена купила месячный абонемент. Этот диск она приобрела во время антракта, и композиция, которая звучала в этот самый момент, была самой депрессивной из всего альбома и называлась «Когда жизнь подошла к концу».

Я помню — давным-давновремени было полно.Когда-то давным-давномир был как цветное кино.

Если что-то казалось сложнымвдали от меня или возле —я просто решал, что можноподумать об этом после.Я был славным малым,бухарем и нахалом,а времени было валом,времени было валом.Когда-то давным-давнолилось молодое вино.Давным-давнобаб было полным-полно.И я смеялся, им изменяя,лгал им напропалую,сегодня одну обнимая,завтра — другую целуя.Да, я лгал им, лгал им —уж таким я был малым.И времени было валом,времени было валом.

Смешное цветное кино —это было давным-давно.В зале теперь темно,но мне уже всё равно.Я ем, не чувствуя вкуса,запоздалый остывший ужин.Тот ничего не упустит,кто никому не нужен.

Да, жизнь меня поломала,жизнь меня поломала,но времени слишком мало,времени слишком мало,чтобы думать об этом.[1]

Когда Лейк затянул последний рефрен, Гурни как раз проезжал между сараем и прудом. Старый дом уже виднелся за золотарником. Гурни выключил плеер, жалея, что не сделал этого раньше, и тут зазвонил телефон.

На экране высветились слова «Галерея Рейнольдс».

Господи, а ей-то что надо?

— Гурни слушает, — произнес он подчеркнуто деловым тоном с ноткой подозрительности.

— Дэйв, это Соня Рейнольдс! — ее голос, как обычно, источал животную притягательность, за которую в некоторых отсталых странах ее бы, вероятно, побили камнями. — У меня для тебя потрясающие новости, — промурлыкала она. — Причем «потрясающие» — не то слово. Считай, вся твоя жизнь перевернется. Нам надо встретиться как можно скорее.

— И тебе привет, Соня.

— Мне «привет»? Я звоню сообщить о поцелуе Фортуны, а тебе больше нечего сказать?

— Я рад тебя слышать. Просто не понимаю, о чем речь.

Она мелодично рассмеялась, и в этом смехе, как и во всем ее поведении, было неприлично много эротизма.