Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон

– Вот так будет легче…

Девушка замолкает на полуфразе, ее нетерпимость улетучивается при виде этого человека:

бедолага нелеп, как романская статуя Христа без креста и в подгузнике вместо набедренной повязки. Она идет к двери каморки и, взявшись за раскаленную ручку, закрывает ее:

– Меня изнасиловали…

В уголке ее глаза набухает слеза, она подносит палец к веку. Из-под ногтя вылетает искра, и каморка вспыхивает ярким пламенем».

16

Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы.

Зародыш мой видели очи Твои…

«Мари-Софи восстает из образовавшегося у дверей холмика пепла. Жар в пасторской каморке спал, но в воздухе все еще витает дым от ее сожженного тела. Девушка открывает ложное окошко, и дымную завесу вытягивает в прохладную парижскую ночь на картине: на дальнем берегу Сены стоит молодой человек, он прислонился к фонарному столбу и пытается прикурить сигарету. Это – Карл. Мари-Софи отскребает ему лицо – соскабливает краску ногтем указательного пальца, пока не остается ничего, кроме коричневого холста.

Часы внизу в вестибюле пробили одиннадцать, из столового зала донесся гул веселья: хозяин вернулся домой и пировал со своими собутыльниками, а те мужественным хором распевали ему благодарности за выпивку.

Мари-Софи расхаживала по пасторскому тайнику, заломив руки:

– Что же мне делать?

Раздетый бедолага храпел, укрытый слоем пепла. Присев на кровать возле него, она стряхнула пепел с его лица и рук.

– Теперь я чиста, гореть с тобой было так хорошо… Но они хотят забрать тебя у меня, забрать теперь, когда я хочу, чтобы ты был со мной всегда, хоть ты и храпишь, как поросенок, а я когда-то пообещала себе, что никогда не буду жить с мужчиной, который храпит.

Она смахнула пепел с его губ, и он проснулся. Мари-Софи попыталась улыбнуться:

– Не уходи, а? Ну куда тебе идти? Или ты должен уйти?

– Тссс… – ч уть слышно произнес бедолага, но она уже не могла успокоиться.

– Если ты собираешься уйти, то скажи мне все: от чего ты бежишь, вернешься ли назад? Скажи мне все, я должна знать все!

Бедолага сел на кровати, свесив вниз тощие, словно птичьи, ноги. Мари-Софи помогла ему встать. Он обратился к ней чуть слышным, измученным голосом:

– Где моя сумка? В моей сумке был халат, можешь принести его? И еще у меня была коробка…

Девушка открыла сумку и нашла то, о чем он просил: полуночной синевы халат, расшитый серебряными звездами. Он надевал его медленно, осторожно просовывая руки в рукава, словно человек, вернувший себе утерянное достоинство, но уже не вполне уверенный, что оно для него важно.

– Я покажу тебе все, что нужно увидеть! А коробка? Где она?

– Она здесь. – Мари-Софи поставила коробку на кровать.

Это была овальная шляпная картонка – розовая, изрядно потертая, сплошь покрытая витиеватым мелким орнаментом. На крышке значилось: Dodgson & Tenniel – Hatters of England. Некоторое время бедолага с любовью ее разглядывал.

– Пожалуйста, поставь ее туда…

Чуть слышно вздохнув, он указал на туалетный столик позади себя. Девушка переставила коробку на столик.

– Сюда?

– И, будь добра, завесь чем-нибудь зеркало… Спасибо…

Мари-Софи не понимала, как ей себя вести: что случилось с ее бедолагой? Он больше не был бедолагой, он выглядел скорее как хирург в операционной или мастер черной магии, наставляющий в своей собственной лаборатории снующих вокруг него учеников. А ведь прошла всего-то пара часов с тех пор, как они вместе горели в охваченной пламенем комнате, сплавляясь в одно существо.

Она уязвленно усмехнулась: «Ну-ну, раз ему так угодно, раз он хочет притвориться, будто между нами ничего не произошло, то и пожалуйста – с этого момента я не жду от этих мужиков ничего хорошего!»

Она накинула на зеркало полотенце, исподтишка наблюдая, как бедолага, или кто он там был, развязывал широкую белую ленту, удерживавшую крышку. Побормотав себе под нос что-то на непонятном ей языке, он открыл коробку. Как только он увидел ее содержимое, его лицо оживилось, он наклонился и достал оттуда нечто, что Мари-Софи сочла сложенной шелковой юбкой цвета лосося.

Бедолага подозвал ее:

– Иди сюда…

Она подошла поближе, а он, положив шелковую вещь на стол, вытащил из коробки еще одну такую же.

Девушке совсем перестало это нравиться. Это что, нижнее белье? И, значит, ее бедолага – обыкновенный спекулянт? Вот уж приятно узнать, кого она тут выхаживала!

Мари-Софи привстала на цыпочки, чтобы лучше видеть через его плечо. А он разворачивал один шелковый лоскуток за другим, пока не дошел до укутанного в них красного предмета размером с ее предплечье. Она переводила взгляд то на бедолагу – мужчину, гостя, или как его еще назвать после всех этих перемен, – т о на штуковину в коробке. Его глаза светились счастливой радостью, и после короткой паузы от растроганно прошептал ей:

– Ну как тебе?

Мари-Софи была не в силах выдавить слова. Как тебе? Как ей – что? Кусок красного дерева? Или мясного рулета? Что он имел в виду? После всего, что с ними произошло, после всего, что они пережили вместе, он показывает ей какую-то кроваво-красную болванку и хочет знать, что она о ней думает? Тут одно из двух: либо он смеется над ней, либо вконец сбрендил! Но как бы там ни было, она должна ему ответить, ведь он больше не был ее бедолагой, он был гостем, а в ее обязанности входило должным образом обращаться с платежеспособными клиентами, как их называла инхаберина, даже если эти клиенты были абсолютно не в себе.

– Ну как тебе?

– Хмм, даже не знаю…

Она решила прикинуться дурочкой, а он, отступив в сторону, положил ей на плечо руку и ласково подтолкнул поближе к столу.

– Потрогай его.

Он взял ее руку, чтобы направить к предмету, но Мари-Софи отдернула ее.

– Что с тобой? Ты вернула мне то, что они у меня отняли: любовь. Взамен я хочу поделиться с тобой тем единственным, что у меня есть. Не бойся…

– Да это я так, я просто хотела бы сама решать не только, как мне одеваться, что думать или есть, но и все остальное, в том числе как мне выставить палец, чтобы им во что-нибудь потыкать.

– Не тыкай, потрогай легонько…

Мари-Софи осторожно, подушечкой пальца, прикоснулась к предмету. Он оказался прохладным и чуть влажным на ощупь.

– Это что-то вроде глины?

Гость, мужчина, бедолага кивнул.

– И что ты носишься с куском глины в шляпной картонке, будто это твое собственное сердце? Люди могут сказать, что ты… хмм… Когда-то считалось странным показывать – с твоего позволения – любимому человеку, да еще по секрету, кусок глины!

– Подожди!

Стянув с мизинца небольшой перстень, он взялся за дужку и вдавил печатку в глину. Девушка взглянула на него вопросительно.

– Потрогай его сейчас…

Мари-Софи медлила: он ведь сказал, что любит ее, ведь так? Не лучше ли тогда сделать, как он просит? Какая разница, сбрендил он или нет? Будет жаль, если они поссорятся перед расставанием, ведь было так хорошо сидеть с ним, болтать о всякой чепухе, когда он дремал, краснеть, когда он приходил в себя и смотрел на нее, а еще – гореть вместе с ним. Мари-Софи не могла помешать ему уйти, не могла помешать им забрать его. Как она могла это сделать? Наброситься на них, как рысь? Вцепиться в них клыками и разорвать на части? Вместо этих придут другие, и у нее не хватит желудка, чтобы съесть всех, кого она убьет. Да, ей хотелось бы побороться за него, но сейчас она должна довольствоваться тем, что есть: играть с ним в эту абсурдную игру. Он будет счастлив, когда они расстанутся, а она – в недоумении, и это не такие уж плохие эмоции для подобного момента.

– Потрогай его сейчас…

Она осторожно провела кончиком пальца по глиняному комку. О Боже! Комок дернулся, как дергается в ладони червяк, и слегка завибрировал. Что же это такое? Какой-то морской огурец? Девушка никогда не видела живых морских огурцов, но четко представляла, как те должны выглядеть: да, толщиной с предплечье и сужались к тому концу, где у них был рот. Или у этих тварей не было рта? Мари-Софи перевела взгляд на бедолагу: