Хадж во имя дьявола - Юлий Самойлов

Штукатуру было лет под пятьдесят. Среднего роста, плечистый, со стремительными движениями и покрытым оспинами крупным лицом. Более тридцати лет он был вором. Время от времени его сажали, освобождали, потом снова сажали, но в лагерях он был неприкосновенной личностью — вор в законе.

Слово «вор», когда к нему добавляется слово «закон», не обязательно обозначает похитителя чужого имущества, таких на старой Руси называли татями и шишами. Но, как бы там ни было, воры, тати или шиши — это всегда волки, а у волков свои законы. Но не буду распространяться о ворах, об их законах, я — о предателях.

Посланец ввел Чемодана. Такой же крепкий, как Штукатур, но более грузный и оплывший, с массивным бульдожьим лицом. Чемоданов Павел Власович, срок — пятнадцать лет. Бывший председатель горисполкома, два высших образования и кандидатская степень по философии. Сидел за взятки, махинации и присвоение общественных средств.

— Садись, мил человек, — протянул Штукатур, кинул на табурет кисет с самосадом. — Садись и закуривай… Ты меня знаешь?

— Кто ж тебя не знает? Ты — Костя Штукатур, вор в законе.

Штукатур усмехнулся:

— В законе… А ты, Чемодан, что ж, вор вне закона?

— Я вообще не вор, — поперхнулся дымом Чемодан.

— Ну да, конечно, он — идейный борец за госзнак, — ядовито пояснил сидящий рядом с нами Черный.

Штукатур благодушно засмеялся и спросил:

— Ты ведь, Чемодан, философ? Вот мне и интересно, а что такое, с философской точки зрения, вор?

Чемодан пожал плечами и, сняв квадратные очки в дорогой оправе, начал протирать стекла тряпочкой.

— Если формально, то именно тот, кто ворует, и есть вор.

— Отлично объяснил, с научной точки зрения, — снова вмешался Черный…

— У каждого человека — своя профессия, но, в узком смысле слова, это все, конечно, так.

Штукатур удовлетворенно хмыкнул:

— Ну, а если, скажем, без «фомича» и других инструментов заставить тебя отдать деньги или обмануть? Тогда как будет называться такой человек?

— А это будет мошенничество, — не раздумывая, пояснил Чемодан.

Я даже рассыпал табак, заворачивая цигарку.

— Хрен не слаще горькой редьки, что в лоб, что по лбу, все равно воровство.

— Ну-у, в общем, и это так, — согласился Чемодан.

— Все зависит от того, кто этот вор, — произнес Штукатур и крякнул кому-то в темноту нар: — Солдат, иди сюда!

К печке подошел плечистый высокий парень со сладковато-красивым выражением лица. Штукатур ткнул пальцем:

— Он был пограничником, ему доверяли охранять границу, он давал присягу… А шпионы с той стороны платили ему деньги, и он наплевал на все присяги и за деньги пропускал их туда-сюда.

— Ну уж, не обязательно шпионы, — буркнул парень, — так, один попался, а все другие контрабандистами были.

— Ну да, — не обращая внимания на его слова, проговорил Штукатур. — Ну и кто же он, по-твоему, Чемодан?

— Раз ему доверили, и он дал присягу, а потом продался, значит, предатель, — резюмировал бывший предисполкома.

— А ты действительно философ, — засмеялся Штукатур и снова крикнул: — Папочка! Поди сюда, миленький!

Подошел полненький кругломордый мужичок с мясистыми губами, которые он постоянно облизывал.

— Здесь, Чемодан, каждой твари по паре и все двадцать четыре подлости. Эту стерву родители в школе избрали, чтобы он их детишек, мальчиков и девочек, вел в турпоход и воспитывал. Доверили ему, а он их всех по очереди в палатку к себе таскал, как лиса кур… Я к чему это все говорю, для чего все это собираю: чтоб выяснить, кто ты, Чемодан. Может, тебя тоже сделать вором в законе? Наворовал ты изрядно, больше, чем мы всей кодлой…

Штукатур снова закурил и, посмотрев нам в глаза, отрицательно качнул головой.

— Нет, нельзя тебя вводить в закон, Чемодан. Мы — волки, Чемодан, и жизнь у нас волчья. А ты — сука, Чемодан, предатель. Тебе доверили, а ты, как неверный пес, обкрадывал своего хозяина, воровал у него из тела куски живого мяса. А с трибуны, небось, о волках кричал, требовал и настаивал… Предатель ты, Чемодан, и изменник.

Чемодан съежился:

— А вам-то что? Каждый ворует, как может. А слова, они что? Одни слова!

Штукатур глубоко затянулся и, выпустив дым, согласно кивнул головой:

— Это верно, Чемодан, мне все равно. Но ты, Чемодан, сам себя в закон вводи. Только здесь общество-то особое, продавать начнешь, доверие использовать — убьют ведь тебя, и все. Тут тяжеленько, Чемодан, не так, как у тебя в горисполкоме. Или заставь всех, чтоб тебя признали или гнись. Каждому свое.

Я тогда возвратился из тайги, на короткое время распустив артель. Мы мыли золотишко в Ягодинском районе, и дело у нас шло на редкость хорошо. Во-первых, шло золото, и мы ни одного дня и часа без работы не оставались. А во-вторых, мы нашли новый источник энергии, можно сказать, дармовой, в виде подарка от господа Бога. Если говорить высоким стилем, то построили электростанцию, а если же попроще — использовали силу реки и ручьев, истекающих из нее, а реки и ручьи здесь, на Колыме, бешеные. Вот и представьте себе колесо в два с половиной метра диаметром. Вода крутит колесо, а от колеса через редуктор крутится генератор, и выдается ток. Нам его вполне хватало на перфораторы, на молотки и, главное, на бутары.

Что такое бутара? Представьте себе некий великанский гроб без крышки, метров, этак, девять в длину. Стены и днище как снаружи, так и внутри, просмолены и внутри еще обложены грубым шинельным сукном. На сукне лежит делитель, похожий на девятиметровую деревянную лестницу. На делителе лежат грохота — стальные доски с множеством разнообразных отверстий, а у самой бутары есть голова и хвост. Голова цельная и чуть повыше по бортам, и стоит она, обращенная к потоку воды. Вода несется через голову в хвост, а в хвосте — замок, этакий деревянный клин до самого дна, чтобы можно было спускать воду и разные камешки.

Бутара стоит в воде на самой стремнине, чуть накосо, голова выше, хвост ниже. На голову сыплют золотоносный грунт, доставляя носилками или тачками. Вода размывает грунт, невесомое смывается, крупное и тяжелое уходит в хвост и там перетирается, так как между гальками попадаются самородки. Тяжелая мелочь проваливается в дырки и, делясь сегментами лестницы, оседает на сукно. Осевшее — это шлихи, их впоследствии доводят лотком.

Во время работы рядом с бутарой целый день стоит в ледяной воде пробутовщик. В руках у него — пробуторна, что-то вроде длинной и очень крепкой швабры. Он все время буторит, двигает грунт и воду против потока и разбивает, разминает комки. Не труд, а каторга. Попробуй-ка часов по шестнадцать стоять в ледяной воде, весь мокрый и шуровать тяжеленной буторкой. Ноги уже ничего не чувствуют, стоишь, как на ходулях, а плечи и руки болят, как будто в Куликовской битве участвовал. Впрочем, со временем человек ко всему привыкает: к ледяной воде, к тяжести, к ссадинам. Плечи и руки наливаются звериной силой.

Так вот, вместо пробуторщика мы установили двигающиеся железные катки. Попадется что-то очень твердое, пружины сожмутся, и комок проскочит. Это куда ловчее, чем пробуторщик с его шваброй.

Золото любит работу, но умную и дельную. Дураков золото не любит. Тащили в тайгу и дизеля, и локомобили, — и все для того, чтобы добывать электричество. Но попробуй-ка, допри на себе цистерну с соляркой. А если она кончится, а если что-нибудь сломается? Золото нужно всем, а ты — никому. Наша ГЭС решила все эти вопросы.

Взрывчатку и детонаторы нам, конечно же, не давали. Может быть, и был в этом запрете какой-то смысл, но у меня в артели не было ни сумасшедших вообще, ни сумасшедших террористов, ни пироманов. Все были тертые, битые, мученные и крученные. Аммонит мы добывали у геофизиков, у рудниковых отвальщиков и даже в воинских частях. Спирт решал все проблемы, а взрывником был я сам. Толковый взрыв — избавление от многодневной дурацкой работы.

Сейчас я ехал домой. Предстояла зимовка, а это уж очень серьезно. Ставишь впритык к терраске, то есть к земляному борту, палатку мест на сто, а из палатки выход прямо в штольню. Штольня — два метра высоты и два ширины. Зимовка — это значит зимовать, а это минус пятьдесят-шестьдесят-шестьдесят пять градусов. Сорок — оттепель, земля — как сталь, воды нет. Чтоб бить штольню по слою, надо отогревать грунт. Отогревают землю бутом, то есть греют на костре здоровенные камни и укладывают их в штольне к стене. Они землю и отогревают. Потом киркуют, копают и носят в палатку, а в палатке уже моют лотком. Но чтобы мыть, надо воду, значит, надо таять снег. Беспрестанно горят печи, идет уйма дров. А колымская тайга — хилая, как кудри на лысой голове. Для зимовки надо не менее ста пятидесяти кубов дров. Потом в корытах, сделанных из разрубленных вдоль бочек, тает снег, и в талой воде отмывают лотком золото. Кроме того, надо еще и саму палатку греть, а в ней и людей. Конечно, палатка не простая с утеплителем, но утеплять надо самим. Ставишь внутри деревянный каркас покрепче, на него — толь, рубероид в два-три слоя, потом на это натягиваешь палатку, на ней — второй каркас. Потом — блоки мха, лапы стланика и снег. И себя надо тоже обихаживать, держать, так сказать, на шкале твердости, иначе можно умереть дважды или даже трижды. Короче, это очень веселое занятие. Поэтому перед долгой зимовкой я распустил артель на десять дней, чтоб каждый мог повидаться с семьей, если, конечно, она у него была, взять все необходимое, собраться. Но зимовать в этот раз мне так и не пришлось.