Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

наоборот, копила, затаивала его, становилась каменным для него сосудом; и когда я встала, не уведя за собой ее взгляд, если это был взгляд, а не слепок взгляда, слепая копия, и продвинулась к двери, мне показалось, что я не только могу не прощаться, но и не имею права прощаться.

«Почему он так со мной?» – резко-плаксиво, ибо фистула жалобы не была в ней настроена, произнесла Любовь Николаевна.

Она ждала отзвука не с моей, а с противоположной от меня стороны, туда был обращен ее усадистый корпус, туда же и вопрошание, и я молчала, как молчал Кирилл.

«А вы еще придете?» – вдруг спросила профессор Андронова доверчиво, насколько могла приподнявшись для трудоемкого разворота ко мне.

Теперь, когда она спрашивала меня, я откликнулась:

«Конечно, я буду только рада».

Я заходила к Любови Николаевне через день, доставляя ей все потребное. Прибиралась, когда нужно было прибраться, мыла оставшуюся с вечера посуду – Любовь Николаевна никогда не ела при мне и, предлагая или позволяя выпить чаю, не делила, даже присутствием, этого угощения. Я обычно заставала ее сидящей на кушетке, и все минимум два часа, что я у нее проводила, она почти не меняла позу. Расспросив меня за первых два моих визита обо всем, что позволяло ей считать человека знакомым, она, как присуще тому, кто много говорил и много слушал, но старость стерла навык слушания и тем выпятила навык говорения, дальше востребовала во мне разве лишь предлог, чтобы окружить себя не могущим наскучить. Не я стояла для нее на фоне книг за моей спиной, а книги во мне, как в раме, перемещаемой вдоль корешков. О написанном в книгах и говорила Любовь Николаевна, о технологической сингулярности, об аболиционизме, квантовых теориях сознания, о компьютрониуме – Вселенной-мозге, о фундаментальных расхождениях Циолковского и Вернадского. Не собеседник и даже не слушатель, одушевление пустующей «той стороны», я слушала со свободой, с которой не слушала никогда никого, будто меня обтекал слабый теплый поток моего собственного неалчного интереса, ежесекундно нарождающиеся частицы которого и жили секунду. Изредка я кивала в знак осведомленности, улыбалась ироническому завитку, почти не встревала за разъяснением термина, впрочем, Любовь Николаевна и не злоупотребляла философским аппаратом. Я больше не задавала вопросов о Кирилле, я не хотела быть жестокой, как и Любовь Николаевна не хотела быть жестокой к себе, и обе мы берегли ее. Лишь однажды я упомянула Кирилла – в связи с Вернадским: почти скандальная странность того, что этого имени я ни разу от него не слышала, бросила меня из немотствующей прохлады в жар. Читал ли Кирилл Вернадского и под его ли влиянием выбрал геохимию? Любовь Николаевна усмехнулась: Кира выбрал геохимию под ее влиянием. Это было, наверное, единственное влияние через ее посредство, которое он до себя допустил. А Вернадский для него сложноват – постигал в ее пересказе. Лицо профессора Андроновой расправилось, и я наконец увидела вернувшимся как бы на несколько шагов назад взглядом, что прежде, обычно в молчании и речи, ее надбровье было сведено напряжением, от которого, как стекло от подземных толчков, подрагивала выгоревшая голубая роговица. А ведь она знала, что Вернадский – его, что это Кире будет близко, соответствует его какому-то даже болезненно личному, очеловечивающему отношению к Природе, его натурфилософской жилке. Он даже написал в десятом классе что-то вроде эссе о вочеловечении Земли – так, кажется, – очень небесталанное, которое она даже давала читать нескольким коллегам. Но потом Киру повело совсем в другую степь.

Она была у себя, не принуждая меня обживать ее мир. Этот мир был словно урезан, аккуратно обрублен там, где должен был продолжаться в будущее. Пока я находилась внутри него, я не стремилась прочь, а, выходя, выходила сразу, без сожаления и послевкусия, как из цельного глухого здорового сна.

Однажды при мне зазвонил стационарный телефон на кухне, и я, не по милости, а по поручению, сняла трубку. Услышав мой голос, Кирилл произнес мое имя с вопросительностью не шквального удивления и не дежурного уточнения, как если бы попал на того, кто и был ему нужен, но посередине – удовлетворения от нечаемой удачи.

Он даже не знает, как благодарить меня за то, что я проведываю мать, о чем узнал от нее позавчера, позвонив ей впервые с июня и разуверив в моем, как она считала, посредничестве при этом звонке. Не посылая вестей, он поступил с нею так подло, как не поступал ни с кем никогда, и позавчера он сказал ей об этом. Вчера к ней должен был прийти врач, если она его, конечно, вызвала; Кирилл, собственно, и позвонил расспросить по итогам, но, раз уж попал на меня, – неизвестно мне что-нибудь?.. Мне пришлось продлить его неведение – Любовь Николаевна не обмолвилась о враче – и отклонить благодарность: после того, как в институте мне дали телефон, я еще целый месяц тянула со звонком. Возможно, укоризна слов «целый месяц» на несколько градусов увела его от матери в сторону, или все вышло грубее и я, переведя стрелку на себя, подтолкнула невольно и стрелку его внимания. Мы слишком давно не виделись, надо встретиться, тем более что через десять дней он улетает на следующие два месяца в Иркутскую область; выбор места и времени встречи за мной. Тогда пусть будет «Дмитровская» и то азиатское кафе, если он помнит. Естественно, помнит, но не лучше встретиться у ворот Нескучного сада и пойти наконец туда, благо от Любови Николаевны мне ехать до главного входа три остановки по Ленинскому проспекту? Но мною чревовещало упорство, словно знающее больше меня и отметавшее труху осторожности – ведь Кирилл мог подумать, будто я напрашиваюсь на приглашение к нему домой, – и оно отстояло «Дмитровскую».

Я нарочно пришла раньше и через широкое окно видела, как Кирилл идет мимо окна и мимо меня к дверям. Впервые после засады у светло-серого здания я видела Кирилла, вчуже, в профиль, задаваемый чуть покатым лбом и носом уточкой, видела его тревожно меня не видящим. Я смотрела на него со стороны в смысле самом правдивом и вымытом, как стекло, за которым он шел наперерез моему взгляду. Его шаг был как будто легче и быстрее, чем тогда, на пути к светло-серому зданию, и если Кириллу не шагалось и впрямь легче без тяжелого суконного пальто, то, во всяком случае, так казалось мне без долгополого черного пальто на нем.

Кирилл вошел, и его глаза, не ждущие никого застать и никого не ищущие, всегда, когда