Граненое время - Борис Бурлак

И все-таки он смутно чувствовал правоту Синева. Пусть и наивную с виду правоту, которая свойственна людям, впервые попавшим на большую стройку: им все кажется не так да не этак, пока они как следует не пооботрутся среди видавших виды прорабов и десятников. Пройдет эта детская болезнь со временем и у Синева, который любит повторять, что времена не те: Откуда у него эта вражда к Зареченцеву? Везде и всюду видит остаточные влияния прошлого. Нельзя так. С прошлым надо обращаться осторожно, — не ровен час, хватишь через край. Это же наше прошлое. И в нем надо разобраться по-хозяйски: что хорошо, что плохо. Какому-нибудь безусому юнцу еще простительно так горячиться, так легкомысленно обвинять всех и каждого, человеку же в годах не к лицу эта запальчивость.

Но допустим, что в отношении Зареченцева Василий в какой-то мере прав, как новичок на стройке (новички любят обобщать, возводить недостатки в степень!). А откуда у него, позволительно спросить, хроническая неприязнь к Витковскому? Какая черная кошка пробежала между ними? Он же и Павлу Фомичу с трудом подает руку, причем подает только вторым. Обидел, что ли, его тот на фронте? Витковский мог обидеть в пылу гнева, не стесняясь в выражениях, тем более, что в бою некогда подбирать слова помягче. Однако Василий не злопамятный, не тщеславный. И все-таки что-то у него осталось, раз он и сегодня не может говорить о Витковском спокойно. Как он вскипел, узнав об избрании директора совхоза членом обкома: «Никак мы не можем отвыкнуть от чинопочитания! Работает в области без году неделю, а мы его уже в список для тайного голосования. Ты, Алексей, наверно, тоже проголосовал за?» — «А почему я должен голосовать против?» — «Вот-вот! Отводов нет. Самоотвода не поступило. Пожалуйста, дорогой товарищ, к рулю! Мы вам полностью доверяем». — «Это естественно, братец, когда речь идет о заслуженном, всеми уважаемом человеке». — «Попался бы ты ему на глаза пораньше, он бы показал тебе северное сияние!» — «Повторяешься, Василий. То же самое ты говорил и об Осинкове». — «А они с Осинковым — два сапога пара». — «Зря ты, братец, увлекаешься такими хлесткими сравнениями». — «Эх ты, толстовец, толстовец!» — сказал Синев и безнадежно махнул рукой. Хотел что-то еще добавить, но раздумал. Иногда Алексею приходила в голову дикая мысль, что все это у него болезненное, результат контузии, полученной где-то на Днестре.

Вечером Вениамин Николаевич Зареченцев собрал весь строительный синклит: обсуждался новый вариант годового плана. Синев, к удивлению всех, не выступил. «Одумался», — заключил Братчиков, бегло посматривая на заместителя.

Но Синеву было не до того. Мысленно он находился далеко отсюда — там, где семнадцать с половиной лет назад шли затяжные, беспрерывные бои. И всему виной лейтенант Круглов: его фотографию он увидел сегодня в доме Журиной, заехав к ней на минутку, чтобы взять «материалы по воде».

— Это ваш родственник или знакомый? — спросил он Наталью Сергеевну.

— Муж.

— Как... муж?

— Погиб на фронте, — коротко объяснила она, как объясняла уже много раз.

Только солдатская выдержка спасла Синева: он ни единым словом не выдал своего волнения. Поблагодарил ее за отчет о геологоразведочных работах и торопливо вышел.

Человеку суждено в течение жизни видеть множество смертей. Человеку дано мудро относиться к смерти. Но у каждого остается в памяти одна такая смерть, которая не забывается всю жизнь как самая нелепая. Синев и воевал-то вместе с Кругловым не больше месяца, а вот взглянул на него этот лейтенант с простенка — и пороховая дымка вдруг рассеялась: командир огневого взвода распрямился перед ним, широко взмахнул рукой, в которой был зажат бинокль, и бросился наперерез бегущим в панике стрелкам... Впрочем, надо собраться с силами, чтобы рассказать, что случилось дальше. И надо ли вообще рассказывать? Ведь это для живых. Так стоит ли бередить их раны?

Василий Александрович вернулся из управления строительства в первом часу ночи. Его женщины, как называл он Ольгу Яновну и Риту, уже спали. Тихонечко прошел на кухню, налил из термоса стакан крепкого чая, выпил и лег спать.

Но долго еще мерцал в комнате живучий папиросный огонек: то затухал, то разгорался, высвечивая усталое лицо Синева. Бессонница, бессонница. Отчего бы это? Впрочем, от всего на свете: и от новой перепалки с Зареченцевым, и от воспоминаний о Круглове, и от затянувшегося в тресте совещания по годовому плану.

Утром началась оттепель. Вызванивала капель, робко струились ручейки в глубоких колеях дороги, по-весеннему чирикали на крышах воробьи. Тянул пряный ветерок — оттуда, с Каспия.

— Настоящая рижская зима, — сказала Ольга.

— Верно, у нас сегодня тоже плюс два! — сейчас же подхватила Рита.

— Погоду в степи делают новоселы, — заметил Василий Александрович.

О чем бы ни заходила речь, Синевы обязательно вспоминали Ригу, тем более, что в Зауралье выдалась необычайно теплая зима. Клубились туманы над озерами. Дули юго-западные ветры, порывистые и влажные. По ночам шел мокрый снег, а в полдень выглянет солнце на часок и скроется до завтра. Ну чем не Прибалтика!

Они готовились к суровой зиме, ждали сорокаградусных морозов и были несколько разочарованы: за всю зиму две-три лыжные вылазки. Совсем как в Риге.

Особенно тосковала по ней Ольга Яновна. Рита удивительно быстро освоилась на стройке, завела подругу и чувствовала себя превосходно, Василий Александрович был слишком занят, чтобы предаваться сентиментальным настроениям. И только Ольга во сне и наяву видела свою Ригу, часто писала письма, с нетерпением ждала ответов, слушала радио, читала и перечитывала рижские газеты.

Ольга не впервые расставалась со своей Ригой: война немало поводила беженку по русским городам. Молодость ее прошла след в след за молодостью ее родителей, которые тоже вдоволь постранствовали в годы первой мировой войны. Отец Ольги вернулся в Латвию как только был подписан Рижский мирный договор с панской Польшей. Ольга выросла под впечатлением отцовских рассказов о России, которую она с детства представляла себе огромной и великодушной. Может быть, поэтому она как-то сразу потянулась к Василию Синеву, едва поняв, что нравится ему. И не ошиблась, хотя подруги по факультету осуждали Ольгу за легкомысленное увлечение русским офицером. Что бы теперь сказали ее судьи? Возможно, опять пожалели бы ее, — что вот пришлось снова покинуть Ригу и отправиться куда-то в степь, за тридевять земель. Ну и пусть жалеют. Плохо, когда ищешь счастье, а когда оно с тобой, то можно отправиться хоть на край света. Но она все же трудно привыкала к стройке. Любая рижская вещица настраивала на грустный лад. Ох уж эти вещи! Ничто, пожалуй, не способно так часто напоминать о родине, о прошлом, как самые обыкновенные вещи. Ольга даже одеваться старалась во что-нибудь местное, купленное здесь, в степи: ей понравились легонькие фетровые валенки, теплая шубка — подарок Василия в честь двадцатилетия свадьбы и оренбургский платок, который ей связала старушка из соседнего совхоза. Во всем этом она была бы очень похожа на здешнюю потомственную казачку, если бы не латгальский лен ее волос, не чистейшая синь в ее глазах, да не ее говорок с привычными запинками на русских ударениях. «Нет, как не подделывайся под уральскую казачку, а все равно ты типичная русалка из Рижского залива!» — посмеивался над ней Василий Александрович, когда был в отличном расположении духа.

Ольга была врачом-педиатром, но уже с давних пор увлеклась дошкольным воспитанием детей. В Латвии под ее началом находились все детские сады на взморье, а здесь дошкольников можно пересчитать по пальцам.

На стройку приезжали люди молодые, не успевшие обзавестись семьей, или люди средних лет, у которых ребята не первый год ходили в школу. И когда случалось, что кто-нибудь переселялся с маленькими детьми, Ольга сама шла к ним «вербовать кадры», как шутил Василий Александрович.

Она действительно охотнее сближалась с семейными женщинами. Но здесь познакомилась и с Бороздиной и с Журиной. Ей понравилась Наталья Сергеевна больше. Хотя Наде под тридцать, но девушка остается девушкой. Такая видная, статная казачка, с этими красивыми темными глазами, с этим певучим грудным голосом, такая женственная, — и так долго засиделась в девушках. Все выбирала, что ли, по душе, да и не выбрала? Что ж, бывает всякое. Но всему свой срок, и не заметишь, как придет сентябрь, как зашумит над головой ранний листопад.

А Рита завела дружбу с Варей, никак не думая, что она давно замужем.

— Никто не верит, не только ты! — смеялась Варя. — Что, здорово я тебя ввела в заблуждение? На Владислава ты не обращай внимания. Мой Владька — книголюб, ему не до меня. Нормальные молодые люди сперва учатся, потом женятся, а мой сперва женился, потом взялся за ум, поступил заочником в политехнический институт.