История русской рок-музыки в эпоху потрясений и перемен - Джоанна Стингрей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 11
Красота в чудовище
– Hey, I am a British tourist![56]
Впервые я увидела Бориса нервничающим, чуть ли не в панике. На выходе из отеля рядом с Невским проспектом, пока мы спокойно обсуждали возможность публикации его музыки на Западе и организации гастролей Боуи в России, его внезапно остановили двое мужчин в темных костюмах и со злыми глазами. К тому времени я уже обратила внимание, что в поездках по городу за моей прокатной машиной неизменно следует «хвост», и несколько раз меня даже останавливали за какие-то якобы нарушения, которых я на самом деле не совершала. Я пыталась убедить себя в том, что у меня паранойя и все это я себе придумываю, но вид теряющего самообладание моего учителя и оплота в России стал для меня отрезвляющим душем. Я вдруг со всей остротой осознала, что я чужак в этом месте, казавшемся мне Страной Чудес.
Я быстро привыкала к России, к пестрой, прекрасной, одухотворенной семье музыкантов и художников, наполнявших мое пребывание там своим приподнятым духом и мрачноватым юмором. Мне нравилось находиться рядом с ними в одном морозном воздухе, писать вместе песни, обмениваться идеями, куртками и поцелуями и по-детски самозабвенно играть и дурачиться. Всякий раз, садясь в самолет, чтобы лететь обратно в Америку, я чувствовала себя опустошенной. Меня стал тяготить Лос-Анджелес, в котором я вдруг оказалась чужой, не способной в полной мере убедить остальных в реальности моей чудесной, далекой планеты. Я не могла смириться с тем, что мои друзья живут в своей Северной Венеции без меня, без меня проводят ежевечерние посиделки в своих коммунальных квартирах, без меня веселятся на своих подвальных концертах. Я терзала себя мыслью о том, не злятся ли они на меня за то, что я могу легко, в любой момент прыгнуть в самолет, уехать из России и променять холод и темноту на вечное солнце и холодный лимонад на краю бассейна.
Советский Союз радикально отличался от всего, с чем я росла и к чему привыкла в своей прошлой жизни. Но он все настойчивее и все плотнее забирал меня в свои объятья, как вьющийся виноград обвивает ствол дерева, и я все больше и больше проникалась любовью к населявшим мой мир там невероятным персонажам. Меня восхищало, с каким спокойствием и комфортом русские воспринимают сами себя и свое существование; никто не стремился казаться лучше, чем он есть, никто не хвастал, чтобы выставить себя или других в лучшем свете.
«Дочка у вас просто красавица», – помню, сказала я как-то в гостях у знакомой пары. Мать всегда учила меня не скупиться на комплименты, культура комплиментов была неотъемлемой частью нашего калифорнийского обаяния, обрамлявшей чувство превосходства и непрекращающуюся гонку друг за другом, что скрывались за ней.
«Нет, – спокойно отвечают мне. – Она не красавица, но она очень умная, способная и веселая девочка».
Перед русскими женщинами я просто преклонялась. Все они работали, ухаживали за детьми и мужьями, и в доме у них всегда была еда, чтобы накормить любое количество гостей. Я же даже картошку запечь была не в состоянии. Несмотря на все эти заботы, русские женщины отнюдь не выглядели изможденными и неряшливыми, себя и свое тело они несли с уверенностью и гордостью. Даже те, кто явно страдал избыточным весом, облачались в сексапильные наряды и отплясывали на вечеринках так, будто закон тяготения им не писан. Подперев стенку и наблюдая за ними в своей футболке на два размера больше и мешковатых джинсах, я не могла отделаться от мысли: а я, американка, чувствую ли я себя так же свободно, как эти женщины? У них, быть может, меньше денег, но явно меньше и социальных предрассудков, и их явно меньше терзают мысли о том, что о них могут подумать другие.
«Ну ты и толстушка!» – не раз приходилось слышать нам с Джуди в свой адрес в России. Я от таких слов приходила в отчаяние, но для этих женщин они не были оскорблением. Это была констатация факта, а вовсе не удар по самоощущению.
Мужчины были смелее и откровеннее в проявлении чувств друг к другу: отец мог без стеснения держать за руку сына-подростка, близкие друзья при расставании целовали друг друга в губы. Эти мужчины были настолько уверены в своей мужской сущности, что не чувствовали столь характерного для мужчин в Америке смущения в общении друг с другом.
В то же время на улице наиболее агрессивно и дерзко вели себя вовсе не мужчины, а старушки, по-хозяйски разгуливающие по району с авоськами и внуками.
– Эй, чего расселись на газоне?! – заорала на нас одна из них, когда, присев в парке на траву после фотографирования в черно-белых футболках магазина Guitar Center, мы стали петь We Are the World[57]. Ей все это было явно не по нраву.
– Пошли, пошли отсюда! Быстро!
Извечно миролюбивый Борис стал подниматься, остальные, однако, так быстро сдаваться не хотели.
– We do not speak your language![58] – прокричал ей в ответ по-английски с сильным русским акцентом Африка.
– Тоже мне, выдумали! – не успокаивалась бабуля. – У себя в стране, небось, так себя не ведете! А что если все будут на траве валяться! – Даже когда мы уже постепенно стали подниматься, она продолжала нас подгонять и, не переставая, причитала: «Никакой травы в парке не останется!».
И что вы думаете? Дюжина крутых рокеров послушно отступила под натиском одной недовольной бабушки.
Еда была для меня, конечно, совершенно непривычная. Всю жизнь я питалась батончиками Snickers или пересоленными полуфабрикатами, которые оставляла нам с сестрами мать, убегая на очередное свидание с нашим будущим отчимом. Со временем, однако, я полюбила простую русскую еду: картошка, морковка, борщ и самый вкусный на свете черный ржаной хлеб. Булочные встречались в Ленинграде на каждом шагу. Невозможно было пройти по улице не почувствовав густой пряный запах испеченного по старинным рецептам хлеба. Перебивал его лишь запах мяса, которое люди вывешивали у себя на служивших холодильниками балконах. Буханка хлеба весила не меньше килограмма, а двух ломтей вполне хватало, чтобы наесться. Только в России я поняла, какую чушь нам в Америке подсовывают под видом хлеба. Мне стало очевидно, что хлеб Wonder[59] никакого отношения к чуду не имел.
С едой, однако, в России была одна проблема – ее приходилось постоянно
