Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Недавно вышла книга, в которой написано, что чувашский язык не повлиял на мои русские стихи. Чуваши – народ консервативный, придерживающийся старинных традиций, они не выносят ругательств, и какие-то ритуально-поведенческие психологические моменты я взял из чувашской традиции. Но языковые сферы русского и чувашского для меня абсолютно не совмещаются.

И.В. – Г.: Какое твое первое стихотворение на русском было написано созданным тобой поэтическим языком?

Г.А.: «Снег». Я его очень долго писал. Есть вариант и на чувашском, на который я потом перевел. В чувашском переводе гораздо больше слов. Я пишу на собственном языке, у меня нет языковых русизмов, колыбельных, уменьшительно-ласкательных слов.

И.В. – Г.: То есть ты не прикоснулся к стоячему озеру русского фольклора?

Г.А.: Ничуть. Я понимаю, что многого из-за этого лишен, но мне это не мешает. У меня есть своя зона, которой я абсолютно владею. Русскую мысль, русскую поэзию я всегда воспринимал как часть западной. Когда мы жили в чувашской колонии в Карелии, там было человек двадцать детей – разных возрастов. Для нас устроили интернат. И вот, помню, ребята сидят у костра и ждут, когда Николай Андреевич – учитель, мой отец, – начнет им что-нибудь рассказывать. И он со всеми подробностями пересказывает им на чувашском «Отверженных» Гюго. Дети были совершенно очарованы. Я рассказал знакомому этот эпизод, и он заметил: «Вот откуда в тебе живет Франция».

Я сейчас больше ругаю французов, чем хвалю, но они – часть моей жизни. И русская культура впитала в себя другие культуры, поэтому она великая. И все это – часть христианского мира.

И.В. – Г.: Тебе кажется, что культура – одна, единая – это культура нашей цивилизации при всем Вавилоне, который происходит?

Г.А.: Безусловно. Все европейское тянуло, развивало, расширяло, и мы, безусловно, дети Европы. В Чувашии в педучилище вместе со мной учились чуваши, буряты, татары. Нас учили играть на скрипке, мы играли русских композиторов, это выводило нас в большой мир.

И.В. – Г.: С кем ты столкнулся в Москве?

Г.А.: Когда я учился в Литературном институте, я не столкнулся ни с кем из андерграунда – так называемого подпольного искусства. За кое-какие стихи меня исключили из комсомола, выгнали с факультета поэзии, и я закончил институт как переводчик. Все говорили, что ученика исключили раньше, чем учителя: со мной расправились в мае 58-го, а с Пастернаком – уже осенью, и я горжусь, что меня исключили из-за него. День-два я не приходил к Борису Леонидовичу, он забеспокоился, начал меня искать, а тут еще прошел слух, что один студент утопился. Я пришел к нему. Наш разговор был коротким. «Ну, как у вас?» – «Вы же знаете…» – «Да, знаю». – «Я давно был на этом пути, это должно было случиться, я считаю: все, что произошло, – правильно». – «Ну конечно, вы правы». Все было очень душевно.

И.В. – Г.: Пастернак читал твои стихи?

Г.А.: Нет. Про него говорили, что он страшно эгоцентричный. Я такого Пастернака не знаю. Когда он слушал стихи, он отключался от всего остального, я не видел никого больше, кто бы так слушал стихи. Но я был очень одинок. Ко мне никто не приходил. Но в 59-м я подружился с Андреем Волконским, и благодаря ему услышал о Лианозове, и поехал туда – по адресу, который он мне дал. С этого момента началась новая эпоха в моей жизни. У Рабина я встретил молодую красивую пару – Сашу Васильева с женой. По дороге в Москву он спросил меня, есть ли у меня любимые художники. Я ответил: «Только Александр Иванов». – «У вас будут любимые художники, – сказал Саша. – Поедем к нам». Входим, вижу – висит портрет. «Кто это?» – «Владимир Яковлев». И я сразу понял – это мой любимый художник. Саша и его друзья – они были хлебниковцами – были моими братьями по духу. Я стал для них своим. Общение с ними было для меня огромной школой.

И.В. – Г.: Кто там еще был, кроме Васильева?

Г.А.: Саша Пудалов, писатель и замечательнейший человек, писавший прекрасную короткую прозу. Художник Игорь Ворошилов.

И.В. – Г.: Это были люди, которым ты мог читать свои стихи?

Г.А.: Они были абсолютно свои, как Маяковский, Каменский и Хлебников. Я был спасен. Если мне негде было ночевать – они меня привечали. Можно было зайти поесть. Я называю этот круг васильевцами, они третьи после лианозовцев и Красовицкого. Поначалу я называл их яковлевцами, но потом все-таки решил, что васильевцы – правильнее. В этом же кругу я познакомился с Мишей Гробманом.

И.В. – Г.: Который тебя очень любил и ценил.

Г.А.: Да, это так. Мы всем кругом примыкали к Харджиеву. Он был серьезным поклонником Яковлева.

И.В. – Г.: Как ты познакомился с Николаем Ивановичем?

Г.А.: Очень просто. Я издал «Теркина» на чувашском языке. Книга вышла без упоминания моего имени – меня так наказали, но не издать «Теркина» было нельзя. Твардовский об этом знал. Но денег дали по тем временам много. И я купил дом в деревне Троицко-Голенищево, рядом с Москвой. Там у нас организовался своеобразный штаб. Миша Гробман появлялся том со своей женой Леной Минкиной, потом ты приходила. Все там бывали. И ленинградцы – тоже. Деньги я потратил все, надо было на что-то жить. Меня никуда не брали. Проверяли документы, видели, что меня исключили из комсомола, – и все. Я пошел устраиваться на химзавод около Киевского вокзала. «Вашу трудовую книжку», – попросили они. «У меня ее нет, – и даю диплом. – Есть вот это». – «Вы что, издеваетесь? У вас ведь высшее образование!» – «Да, – отвечаю, – но я писатель и хочу быть ближе к жизни». – «Хорошо, – сказали мне. – Будете ближе к жизни». И вот уже перед тем, как выйти на работу, я пришел к Волконскому и говорю, что устроился на химзавод. «Ты сошел с ума! Там опасное производство, ты умрешь! Я тебя запру и не выпущу из дома, пока не устрою на работу». И мы с ним два дня беспробудно пили, и он время от времени звонил кое-кому. Потом позвонил Рихтеру. А ко мне очень хорошо относилась жена Рихтера – Нина Дорлиак. Когда Андрей готовил с ней концерт, я, заблудившись, случайно зашел в комнату, где переодевалась какая-то женщина. Она закричала, я перепугался, бросился бежать. Это была Нина. Она меня потом успокаивала и об этом случае часто вспоминала. Так вот, знакомая Рихтера работала в музее Маяковского и назначила мне явиться туда в понедельник, к девяти утра. Я пришел, и меня с ходу взяли на работу. Нина Дмитриевна, директор музея, гордо сказала потом: «Ну наконец у меня народный человек появился, вы все тут декаденты!» А потом этот «народный человек» стал устраивать выставки футуристов, чего она никак не могла понять.

Через месяц в большом зале открывалась какая-то выставка. Я пошел туда. По залу ходил Харджиев. Он устраивал выставку Лисицкого и пытался втиснуть как можно больше картин. Получалось очень тесно и скученно. Я сказал, что количество картин нужно уменьшить – будет лучше смотреться. На другой день Харджиев сказал кому-то, что в музее есть очень тонко понимающий сотрудник. Мы все прошли у Николая Ивановича огромную школу, это был просто подарок судьбы.

И.В. – Г.: У тебя в Троицком на полу лежала гора футуристических книг. Они для тебя много значили?

Г.А.: Это было для меня очень важное чтение. Харджиев в первые дни нашего знакомства заметил, что я не очень хорошо отношусь к Крученых, и сказал: «Вы потом будете удивляться, как это вы не понимали Крученых». Крученых, пока был жив, каждый день звонил мне. В 65 году, на выставке Гончаровой и Ларионова, Гробманы пригласили Николая Ивановича к себе пообедать, и тот охотно согласился, что для него было не характерно. Возвращаются они часа через полтора, веселые, Николай Иванович очень доволен. Харджиев Мише сразу поверил, и это самое главное.

У нас в музее была лучшая библиотека того времени – начиная с 10-х годов и до 30-х. Весь Малевич, Пунин о Татлине, Хлебников, конечно. Для меня это очень много значило. Мои ребята были хлебниковцы.

И.В. – Г.: А ты нет?

Г.А.: Настоящим хлебниковцем я так и не стал. Я – малевичеанец. Мое постижение Хлебникова продолжалось очень долго, мне многое было чуждо. Хлебников – экзистенциалист, и очень русский. Я должен был пройти русскую школу, мне нужно было, чтобы меня понимали, русская поэзия должна была стать моим внутренним состоянием. Знакомство с кругом Красовицкого показало мне, как это важно для меня – русская боль и русские переживания. Я от них впервые услышал о Флоренском. Это надо было пройти. Вот Чекрыгин такой – своей русской тягой. Но русский фольклор и все почвенно-русское мне было чуждо. Я до сих пор хорошо отношусь к Флоренскому, хотя иногда эти громадные просторы начинают кружить голову. Ремизов оставил меня совершенно равнодушным, для меня это была этнография и такой игровой момент, душно становилось. Эта тяга даже у Черткова меня настораживала.

И.В. – Г.: Но ранние стихи Красовицкого невероятно западные, под влиянием английской поэзии, включая фольклор и баллады.