Паутина - Александр Амфитеатров

— Да неужели пріятели? Ха-ха-ха! Вотъ будетъ штука, если Симеонка этотъ, въ самомъ дѣлѣ, порядочный человѣкъ?!

Симеона онъ смутно чувствовалъ и нѣкоторое время какъ будто боялся. Когда, спустя годъ послѣ своей рекомендаціи, старикъ Вендль самодовольно спросилъ старика Лаврухина:

— Ну, что вы скажете за моего молодого человѣка? Будемъ мы записывать въ вашъ альбомъ первую глупость Адольфа Вендля?

Иванъ Львовичъ задумчиво, безъ хохота, отвѣтилъ:

— Нѣтъ, Адольфъ, вы оказались правы, какъ всегда. Но боюсь, что надо намъ записать большую глупость Ивана Лаврухина…

Вендль вынулъ изъ кармана платокъ и, расправляя его, внимательно смотрѣлъ на пріятеля красноватыми своими глазами-гвоздиками…

— Ужъ очень усердно экзаменъ держитъ, — пояснилъ тотъ.

Вендль стряхнулъ платокъ.

— Экзаменъ?

— На наслѣдника моего экзаменъ, — насильственно засмѣялся Лаврухинъ.

Вендль съ шумомъ высморкался.

— Ну, и что же тутъ для васъ дурного?

— A что хорошаго, Адольфъ? Ходитъ вокругъ тебя человѣкъ и мѣрку для гроба твоего снимаетъ. Я въ каждомъ взглядѣ его читаю: скоро-ли ты, старый чортъ, околѣешь и оставишь мнѣ приличную часть твоихъ капиталовъ?

— Но вѣдь вы капиталовъ ему не оставите?

— Гроша не дамъ… мало-ли y меня босой родни?

Вендль спряталъ платокъ и пожалъ плечами:

— Тогда я васъ опять спрашиваю: ну, и что же тутъ для васъ дурного? Нехай!

— Нехай?

— Вамъ это нисколько не стоить, потому что денегъ вы ему не оставите, a молодому человѣку удовольствіе мечтать, и онъ будетъ лучше стараться.

Зашатался Иванъ Львовичъ въ креслахъ тучнымъ тѣломъ своимъ и оглушительнымъ хохотомъ огласилъ свои покои. И съ этой минуты пересталъ онъ бояться Симеона, и сталъ ему Симеонъ смѣшонъ, какъ всѣ.

Часто старики вели рчѣи о дѣйствительныхъ наслѣдникахъ своихъ, и тутъ уже не только Вендлю приходилось утѣшать Ивана Львовича, но и Ивану Львовичу — Вендля. Потому что и уменъ, и талантливъ, и удачливъ, и съ характеромъ кроткимъ вышелъ его единственный горбатенькій сынокъ, и уже самостоятельно сталъ на ноги и зарабатываетъ кучу денегъ адвокатурою, но пересталъ онъ быть евреемъ: оторвался отъ родительскаго корня, жениться не хочетъ, водится только съ самою, что ни есть, золотою молодежью и безпутничаетъ такъ, словно они съ Васею Мерезовымъ пари держали, кто кого переглупитъ. И страшно старому Вендлю за сына, не отшатнулся бы Левъ вовсе отъ него и отъ своего народа.

— Ну, что онъ синагогу забылъ, Богъ съ нимъ… я и самъ отъ молодыхъ костей вольнодумецъ… Но еврей долженъ быть еврей… Мы знаемъ эту скользкую тропинку: сегодня трефникъ и эпикуреецъ, a завтра — цѣлый выкрестъ…

— Потому что, Иванъ Львовичъ, онъ, мой Левъ, ужасно увлекающійся, a въ обществѣ его балуютъ. Онъ таки себѣ довольно остроуменъ и теперь сталъ самый модный человѣкъ въ городѣ. И, такъ какъ онъ, бѣдняжка, имѣетъ неправильное сложеніе, то это его забавляетъ, что онъ, при такомъ своемъ тѣлосложеніи, можетъ быть самый модный человѣкъ. И ему подражаютъ богатые христіане, весь нашъ губернскій совѣть, даже князья и графы, потому что всѣ знаютъ, — Левъ Вендль — парижская штучка, ужъ если что надѣто на Львѣ Вендлѣ или принято y Льва Вендля, то это, значитъ, шикъ, самое, что теперь есть модное, послѣдній парижскій шикъ. И ему нравится, что ему подражаютъ, и, такъ какъ онъ y меня, слава Богу, живой мальчикъ и ужасно насмѣшливый, то онъ дѣлаетъ глупыя мистификаціи, за которыя его когда-нибудь изувѣчить какой-нибудь кацапъ или убьютъ его на дуэли, какъ Лассаля. И онъ волочится за христіанскими барышнями и пишетъ имъ смѣшные стихи, a въ обществѣ нашихъ еврейскихъ дѣвицъ онъ зѣваетъ и увѣряетъ, что напрасно ихъ выводили изъ Вавилонскаго плѣна. A христіанскія дѣвицы знаютъ, что онъ богатъ и будетъ еще богаче, когда я умру, и онѣ его зовутъ — «нашъ губернскій Гейне», и вы увидите, Иванъ Львовичъ: которая нибудь его влюбить въ себя, a какъ влюбить, то и выкреститъ, a какъ выкреститъ, то и женитъ, а, какъ женитъ, то и заведетъ себѣ любовника съ настоящимъ ростомъ и прямою спиною, a моего горбатаго Лейбочку оставитъ безъ роду, безъ племени. И онъ все шутитъ собою, все шутитъ, шутить. Въ прошломъ году онъ увезъ изъ оперетки примадонну, которая годами вдвое старше моей покойницы Леи, его матери, и толще колоннъ Соломонова храма. Ну, я васъ спрашиваю: на что задалась молодому человѣку одна такая археологическая колонна? И онъ ѣздилъ съ нею въ какую-то Исландію и влѣзалъ на какую-то Геклу, и я долженъ былъ переводить ему деньги въ города, названія которыхъ отказывается выговорить честный человѣческій языкъ. Я не знаю, кто тамъ живетъ, въ ихъ Исландіи, можетъ быть, медвѣди, можетъ быть, обезьяны, но знаю, что ни одинъ разумный еврей не поѣдетъ вдругъ вотъ такъ себѣ, ни за чѣмъ, въ какую-то Исландію. A Левъ мой ѣздилъ и возилъ съ собою примадонну, которая старѣе всякой Исландіи и толще Геклы. И все это удовольствіе стоило ему двадцать двѣ тысячи триста шестьдесятъ два рубля, какъ одну копейку. А? Хорошо? И вы думаете: ему жаль? Нѣтъ, онъ хохочетъ, что въ этомъ году еще два дурака уже потащились за нимъ, въ его Исландію: губернаторшинъ племянникъ и городского головы сынъ, и оба тоже взяли съ собою по примадоннѣ… Ну, скажите мнѣ, пожалуйста, Иванъ Львовичъ: есть ли въ этомъ человѣческій смыслъ, и чѣмъ себя забавляетъ это еврейское дитя?!

IX

Въ одинъ печальный день мѣстныя газеты огласили траурное объявленіе о скоропостижной кончинѣ Адольфа Исааковича Вендля. Смерть пріятеля поразила Лаврухина страшно. Повліяла она и на Симеона, только иначе. На глазахъ его свершилось какъ разъ то, о чемъ онъ мечталъ, только — не по его адресу. Его университетскій товарищъ и близкій пріятель, Левъ Адольфовичъ Вендль, получилъ въ наслѣдство отъ отца громадное богатство. И зрѣлище этого «счастья», которое оказалось такъ возможно и близко, наполнило его мысли новою завистью и новою рѣшимостью.

Вскорѣ послѣ смерти стараго Вендля старикъ Лаврухинъ сказалъ Симеону:

— Переѣзжай-ка, братъ, ко мнѣ на житье, a то въ домѣ y меня Сахара какая-то… однѣ лакейскія рожи… скучаю… еще зарѣжутъ… ха-ха-ха! боюсь…

— Вася же всегда при васъ, — осторожно возразилъ Сарай-Бермятовъ, котораго это предложеніе и обрадовало, и смутило, какъ шагъ, быстро приближающій къ задуманному завоеванію.

Старикъ нахмурился и сказалъ:

— Васька — онагръ, a не человѣкъ… Рыщетъ, да свищетъ… Вотъ уже десять дней, что я его не вижу, потому что онъ теноромъ въ цыганскій хоръ опредѣлился и необыкновенно серьезно относится къ своимъ служебнымъ обязанностямъ… A мнѣ, старику, не съ кѣмъ словомъ обмѣняться… Да и по дѣламъ моимъ необходимо имѣть тебя ближе… Пожалуйста, переѣзжай… A то и дружба врозь…

Симеонъ исполнилъ желаніе старика. Сестеръ и меньшихъ братьевъ онъ устроилъ на житье въ учительскіе пансіоны, Модестъ былъ уже студентъ, Иванъ выходилъ въ офицеры. Старый Сарай-Бермятовскій домъ заколотили, a ключъ къ нему и надзоръ за нимъ получила любезновѣрная Епистимія.

Она въ это время стала относиться къ Сарай-Бермятовымъ не только напоказъ, но и въ самомъ дѣлѣ много мягче, чѣмъ раньше. Подкупало ее то участливое вниманіе, съ которымъ относился къ ея Гришуткѣ ровесникъ его, подростающій Матвѣй, и ровный, мягкій характеръ, вырабатывавшійся y старшей изъ дѣвочекъ, Аглаи.

— Что-й-то, право? — изумлялась она, неизмѣнно встрѣчая со стороны дѣвочки кроткую ласку, отзывчивую сердечность. — Словно и не Сарай-Бермятовская кровь… И на Лаврухиныхъ не похожа… Тѣ всѣ злыдни, шпыни, коршунники… вонъ — Зойка въ ихъ родъ удалась… A Аглаюшка… ужъ не согрѣшила-ли часомъ покойница Ольга Львовна съ какимъ-нибудь хорошимъ человѣкомъ?

Повліяло на нее и зрѣлище той энергіи, съ которою Симеонъ боролся съ бѣдностью, и ставилъ на ноги осиротѣвшую семью. Любовь къ нему давно угасла въ ея сердцѣ, только злая тяжесть осталась отъ нея. Но тяжести было много и носить ее было трудно. И все, что могло облегчить и уменьшить эту тяжесть, было пріятно и принималось съ благодарностью. A въ числѣ такого было немаловажно сознаніе, что, хоть и растоптана ея молодость Симеономъ, да все же не вовсе безсердечному подлецу она себя подъ ноги кинула: вонъ какой вышелъ изъ него работникъ и дому старатель… Простить она ему ничего не простила и при случаѣ сосчитаться была не прочь, но той настойчивой ярости, въ которой раньше кипѣли и смѣшивались въ ней отчаянія отвергнутой, но не умершей любви, и безсильной ненависти, уже не было; ее смѣнило не столько враждебное, сколько равнодушное и немножко злорадное любопытство: какъ Симеонъ вертится и выкручивается, — а, ну! «вывернись, попъ будешь!»

Къ тому же видѣла она, злорадно видѣла, что въ борьбѣ своей Симеонъ страшно одинокъ. Онъ былъ изъ тѣхъ благодѣтелей семьи, отъ которыхъ благодѣянія принимаютъ, но благодарности за нихъ не чувствуютъ, и все, что они ни дѣлаютъ для другихъ, вызываетъ въ этихъ послѣднихъ скорѣе досаду какую-то, удивленіе и скрытую насмѣшку. Семья, для которой тянулся онъ изъ послѣднихъ силъ, рѣшительно не любила старшаго брата. И больше всего тѣ, кто чувствовалъ себя наиболѣе на него похожимъ: Модестъ, котораго коньякъ и ранній развратъ, быстро разлагали въ совершеннѣйшую и небезопасную дрянь; и волченокъ Викторъ, наоборотъ, съ четырнадцатилѣтняго возраста заковавшійся въ суровый аскетизмъ, неутомимый читатель серьезныхъ книгъ и мучитель напуганной фантазій гимназическихъ директоровъ и инспекторовъ, потому что изъ трехъ гимназій его удаляли за организацію кружковъ саморазвитія, которые до тѣхъ поръ принимались за кружки политической пропаганды, покуда, съ досады на придирки, въ самомъ дѣлѣ, ими не стали… Этотъ мальчикъ, одинъ изъ всей семьи, почти ничего не стоилъ Симеону и раньше всѣхъ ушелъ изъ семьи, пробивая себѣ одиночную, суровую дорогу въ жизнь грошевыми уроками, перепискою, корректурою…