Министерство правды. Как роман «1984» стал культурным кодом поколений - Дориан Лински
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
The 1946 MS была в личной библиотеке Оруэлла, полной самых разных брошюр и книг, более того, он написал рецензии на «Я, Джеймс Блант» («отличная страшилка»16). Оруэлл был прекрасно знаком с литературным жанром «Это может произойти и здесь», но пока не чувствовал в себе сил самовыразиться в этом жанре. «Только умственно мертвые могут сесть и писать романы, когда здесь творится такой кошмар»17, – писал он в апреле 1941-го. Конноли отмечал, что в то время многих разбил творческий паралич: «Не стоит забывать, что жизнь, которую мы ведем сейчас, не благоприятствует литературному творчеству, мы функционируем “здесь и сейчас”, проглатывая бесчисленное количество вечерних газет»18.
Впрочем, такая ситуация способствовала журналистским заработкам, благодаря которым Оруэлл и существовал. Книжные рецензии он использовал в качестве возможности исследования разных сторон механики тоталитаризма. В книге «Эпос о гестапо» сэр Пол Дюкс писал об исчезновении одного видного чешского бизнесмена в оккупированной немцами Чехословакии. Прочитав ее, Оруэлл заметил, что в обществе, в котором «ложь становится обычным явлением, практически невозможно поверить, что кто-либо говорит правду». После романа Эрики Манн «Свет тухнет» (о жизни в гитлеровской Германии) он задался вопросом, как режим, который кажется «таким ужасным, что ни один здравомыслящий и приличный человек не в состоянии с ним примириться»19, может быть настолько популярным у народных масс. Триллер Джона Мэйера «Никогда не возвращаться» привел Оруэлла к выводу, что «страшные политические джунгли с подпольными партиями, пытками, паролями, обвинениями, поддельными паспортами и шифрованными сообщениями становятся настолько известными, что превращаются в материал для легкой и развлекательной литературы»20. Секретность, обман и предательство стали основными ингредиентами реальности тоталитаризма и захватывающего худлита, и это прекрасно доказал роман «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». Сцены, в которых Уинстон думает, что вьет нити заговора Братства против партии, читаются, как части шпионского триллера.
В период с октября 1940-го по август 1941-го. Оруэлл писал для издания Time and Tide не только книжные, но и кинорецензии, хотя его точно не стоит называть кинокритиком. Он не был ценителем киноискусства и без уважения относился к своей работе на этом поприще, на котором «вынужден продавать свою честь за стакан плохого шерри»21. Более того, он активно не любил американское кино, в его списке современных зол и бед в эссе «Во чреве кита» голливудский кинематограф занимает строчку где-то между аспирином и политическими убийствами. Энтони Пауэлл говорил, что Оруэлл «мог легко заскучать. Если предмет разговора его утомлял, он не делал над собой усилий и не следил за ходом беседы»22. Оруэлла утомляло кино, и в его рецензиях на несколько прекрасных картин мы читаем лишь легкую похвалу или открытое отвращение. Например, в картине «Высокая Сьерра», которую сейчас считают классикой нуарного жанра, он увидел «садизм» и «восхваление глумления над людьми»23.
Оруэлла интересовали лишь фильмы, в которых рассказывалось о тоталитаризме. Он высоко оценил некоторые моменты картины «Побег» (являющейся, если честно, совсем незапоминающейся), в которых были изображены «кошмарная атмосфера тоталитарного государства, полнейшая беспомощность простого человека и полное исчезновение понятий справедливости и объективной правды»24, то есть те моменты, которые можно было бы назвать оруэллианскими. Как только герой и героиня убежали из кромешного ада, фильм ему совершенно разонравился. В то время любой фильм про нацистскую Германию вряд ли бы заканчивался хеппи-эндом. Или не стал бы называться «Побег». Чуть более тепло Оруэлл отнесся к картине Чарли Чаплина «Великий диктатор». Несмотря на то, что Чаплин поддерживал Советский Союз, на экране он, по мнению Оруэлла, представлял собой «концентрированную суть обычного человека и символизировал неистребимую веру в порядочность простых людей»25. Писатель отметил, что Чаплин похож на Гитлера, и высказал предположение, что английскому правительству стоит распространять эту картину в качестве антифашистской пропаганды, уж очень мощно там продемонстрирована «сила, с которой Чаплин подтверждает факт, навязанный фашизмом, и, по иронии судьбы, [советским] социализмом, что vox populi все-таки является vox Dei[28], а гиганты – это паразиты»25.
В 1941 году vox populi был не в самой лучшей форме. Окно революционной возможности, которое, как считал Оруэлл, открылось после Дюнкерка[29], плотно захлопнулось. Богатые продолжали жить красиво, пользуясь черным рынком, все остальные перебивались кое-как. Среди друзей писателя ходила шутка, мол, в течение года они увидят в ресторанных меню «крысиный суп», а еще через год – «эрзац-крысиный суп»26. В дневнике и в выходившей раз в два месяца колонке «Письмо из Лондона» в нью-йоркском левом журнале Partisan Review, редакторами которого были Филип Рав и Уильям Филлипс, Оруэлл хладнокровно и подробно описывал жизнь в городе во время войны. Например, о бомбежках он писал, что «они были не настолько страшными, насколько неудобными и надоедливыми, гораздо более неудобными, чем вы могли бы себе представить»27. Его не волновало, что бомба может разрушить квартиру или дом, скорее его волновали бытовые неудобства иного характера: отключения электроэнергии, закрытие магазинов, неработающий телефон, сбой в работе общественного транспорта, кучи грязи на улицах и цена пива. Жизнь превратилась в «постоянную суету в попытке наверстать упущенное время»28. Все это было крайне грустно. Однажды он заложил в камин кипу старых, выпущенных до Дюнкерка газет, поджег их и «наблюдал, как сгорают и превращаются в дым отрывки оптимистичных заголовков»29.
Блиц продлился восемь месяцев, но непосредственно повлиял на жизнь Оруэлла только в свои последние часы. Ночью 10 мая немецкие бомбардировщики сбросили на Лондон восемьсот тонн бомб, и Оруэлл с Эйлин чуть было не оказались в числе пострадавших. Они проснулись в два часа ночи от страшного грохота. Бомба попала в здание Лангфорд-Корт, в коридорах стоял густой и разъедающий глаза дым. Перепачканная сажей чета Оруэллов схватила кое-что из вещей и отбыла к друзьям, где их напоили чаем с шоколадом. Интересно, что в романе «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» шоколад играет символическую роль: когда Джулия дает шоколад Уинстону, это проявление ее любви к нему, но когда Уинстон крадет шоколад у своей сестры,
