Синеет парус - Сергей Александрович Кишларь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дворник едва успел надеть картуз, как, испуганный тоном вопроса, снова сдёрнул его с головы.
– Да не уж-то я не понимаю, товарищ Бурбон! У самого душа за это дело болит! А только было распоряжение самого товарища Бездольного, до конца месяца квартирочку эту не трогать. Мы люди маленькие – нам велели, мы сполняем.
– Слушай, старик, у меня братишки из Петрограда гостят. Ты понимаешь, что такое Петроград?.. Ну вот, молодец. Надо их разместить прилично. Неси огня, квартирочку эту самую смотреть будем, а с товарищем Бездольным столкуемся. Мы у него ещё спросим, за какие такие заслуги поблажки врагам революции допущены.
В прихожей послышались звуки какой-то перебранки, и там, в сумраке, обозначилась фигура ещё одного матроса, – держа на весу наган, он грубо втолкал в гостиную Романа Борисовича.
– Распустили вы здесь контру, Бурбон. У нас в Питере они молча по норам сидят, а этот развоевался – чистый петух.
Грановский возмущённо поправлял встопорщенный воротник, передёргивал плечами.
– Это, по какому праву – руки распускать?
Третий матрос, не обращая внимания на возмущение Романа Борисовича, удивлённо присвистнул, шагнул к столу, поблескивая надписью на бескозырке: «Гангут».
– Французское вино… Коньяк… Да, братуха, цените вы свою контру. У нас в Питере народ голодает, а они вино французское лакают. – Матрос прикрикнул через плечо на Романа Борисовича, который, покрываясь от возмущения красными пятнами, бубнил что-то невнятное: – Цыц, контра!.. Я просто диву даюсь, Бурбон, до чего они у вас распущенные. Я тут с наганом стою, а он голос подаёт.
– Я буду жаловаться, – вскрикнул Роман Борисович неестественным писклявым голосом. – Я… У меня… Кое-какие заслуги перед революцией у меня имеются…
Матрос с «Гангута» как раз потянулся за бутылкой вина, когда голос Романа Борисовича сорвался на неестественно высокой, нервной ноте. Не поворачивая от стола голову, матрос небрежно, навскидку выстрелил. Грановского отбросило к стене. Оставляя на бежевых обоях кровавый мазок, он мешком сполз на пол и, в неожиданно наступившей, неестественной тишине, громко стукнул головой об паркет.
– Теперь можешь жаловаться. – Матрос хлебнул из горлышка вина, пожал плечами, как бы оправдываясь перед «серьгой»: – Я его предупреждал. Не люблю, когда слишком много шума.
Кто-то истошно завизжал, и словно по команде прошло общее оцепенение. Николай Евгеньевич вскочил, опрокидывая стул, ему смяли щёку дулом маузера.
– Только пикни!
Неохотно уступая нажиму маузера, Николай Евгеньевич клонил голову к плечу. В комнате что-то происходило, но сознание сосредоточилось на маузере, остальное постигалось смутно – намёками, догадками. Кто-то испуганно и торопливо уводил Ольгу и Арину, кто-то присел на корточки перед Грановским: «Прямо в лоб, почти не целясь. Ай да Киря!..»
И робкий голос Тихона где-то совсем близко уговаривал: «Товарищ матрос, отпустите его. Богом клянусь, не будет вам от него никаких проблем».
Дуло маузера оторвалось от щеки.
– Ладно, пусть отваливает и чтобы духу ихнего барского здесь не было.
Николай Евгеньевич дрожащими руками сорвал с вешалки пальто. Тихон сгрёб в охапку дамские шубы. Пальто Романа Борисовича тоже в горячке прихватил. Выскочили на лестницу. Дворник Кузьма уже бежал откуда-то снизу, не по-стариковски перескакивая через две ступени и, запыхавшись, выдыхал отрывистые невнятные слова:
– Барыни… на первом… у меня… Бегите, бегите пока отпускают… а то хватятся, не ровен час.
Квартира дворника, в которую он переехал из полуподвала, после того как его избрали председателем домового комитета, была освещена только голубым лунным светом. Ольга тряслась в плаче, по-девчоночьи забившись в тёмный угол, Арина сидела перед ней на корточках, тщетно пытаясь успокоить.
– Тихон, – крикнула она. – Воды… Господи, да как же это? – Безумно округлившимися глазами оглядывалась в поисках помощи. – Ники, что же это такое? – И снова изо всей силы обнимала Ольгу; отчаянно жмуря глаза, расплющивала нос об золотистый пробор её волос. – Ну всё, Олюшка, всё…
ГЛАВА 25
Гроб из некрашеных досок стоял на краю свежевырытой могилы. В сложенных на груди руках покойника оплывала восковая свеча. Страшную дырку в жёлтом лбу прикрыла церковная ленточка. Кадило раскачивалось, метая облачка голубого дыма направо и налево. Поп отпевал Романа Борисовича негромко, словно боялся заглушить своим басом надрывные митинговые голоса, хрипящие в двадцати шагах. Там, над другой свежевырытой могилой, алели красные знамёна и транспаранты, поблескивала медь оркестровых труб, холодно лоснились комиссарские кожанки.
Народа там было не в пример больше, чем на могиле Романа Борисовича. Оратор в распахнутой солдатской шинели, увязая сапогами, взбежал на бугор свежей песчанистой земли, рубанул кулаком воздух:
– Товарищи! Пуля, пущенная рукой буржуйских недобитков, вырвала из наших рядов пламенного революционера, славного сына трудового народа, командира красной гвардии Артёма Гаршинского. Все знают, каким прекрасным человеком был Артём, об этом говорили сегодня не один раз. Но не об этом я хочу сейчас! Вот стою я и задаю себе один и тот же вопрос: доколе?! Доколе буржуйские недобитки будут ударять нас в спину из своих «браунингов» и «бульдогов»? Доколе они, – широким жестом оратор указывал на лежащего в гробу Романа Борисовича, – не будут давать нам спокойно жить?! Доколе будет их злобить наша законная народная власть?..
Возмущённо качались красные знамёна, распрямлялся вяло повисший транспарант, являя из кумачовых складок кривые белые буквы: «Ответим смертью на смерть!» Чувствуя ненавистные взгляды, поп торопился закончить отпевание, – окропил гроб, коротко бросил человеку, стоящему наготове с молотком в руке и гвоздями в губах: «Закрывайте!».
– Погодите, батюшка, – вмешался Николай Евгеньевич. – А прощаться?
– Конечно, – спохватился поп. – Родственники, прощайтесь.
Арина, поддерживая Ольгу за плечи, подвела её к гробу. Николай Евгеньевич шагнул следом. За ним – Тихон, двое нищих, которым Роман Борисович всегда давал хорошую милостыню, – вот и все кто пришёл проводить комиссара Временного правительства и некогда известного на весь город адвоката.
Гроб заколачивали под звуки «Интернационала». Кинули по горсти земли. Тесно взяв Ольгу с двух сторон под руки, медленно пошли к выходу с кладбища.
– Оля, может, передумаете? – тихо говорил Николай Евгеньевич. – Оставаться здесь равносильно погибели.
Постаревшее от плача, бледное лицо Ольги наполовину пряталось в складках траурной шали. Не поднимая головы, она отвечала негромким бесцветным голосом:
– Я не могу этого так оставить. Ведь должен же кто-то. Да вы не расстраивайтесь, – через месяц-другой встретимся. Все говорят: большевики долго не удержатся.
– Как знать, как знать, – вздыхал Николай Евгеньевич.
Вчера Ольга ошарашила его: в Киев не поедет и останется в городе, пока не падут большевики. Говорила загадками, ссылалась на какую-то тайну, которая не позволяет ей сказать большего. Потом под
