Мифогенная любовь каст, том 2 - Павел Пепперштейн

— Синяя поцеловала вас, — сказал Бессмертный. — Вы бы исчезли навсегда, но я вовремя догадался обо всем. Как только вы стали снимать с мертвого немца сапоги, я глянул на небо и все понял. Были признаки. И я произнес тогда одно заклинание. Очень сильное. Это заклинание называется «золотое яйцо». Оно предназначено для того, чтобы сделать событие обратимым. Если противник в этот момент наносит удар, он мгновенно чувствует на себе резонанс этого удара. Ему «отдает в плечо». После «золотого яйца» каждое оружие становится обоюдоострым. Его трудно удержать в руке. В момент поцелуя Синяя сильно дернула время — настолько сильно, что смяла гармошкой четыре месяца. К вам, Дунаев, она испытывает особые чувства. Можно даже сказать, вы ей понравились. Поэтому вас она хотела «избавить от страданий». Вы исчезли, а нам — остальным — пришлось нелегко.

Нас чуть было не зажевало в складках этих четырех месяцев. Мы могли остаться в вечности увечными. Вечными увечными! Но Синяя ввела в дело слишком большие силы. Она ударила слишком сильно. Мы воспользовались этим — как только улучили момент для Вдоха. Передернув время на значительный срок, Синяя поставила себя под удар. Она ничего не знала о «золотом яйце». Она не была подготовлена к встрече с Мышкой, к прикосновению ее хвостика, чей кончик острее любой иглы. Она желала приблизиться к морозам, которые внушают ей ликование. Но ликования ослабляют ее. Эти экстазы Синей каждый раз дорого обходятся германским войскам. Нет более опасного момента для немцев, чем пик ликования Синей. Сейчас как раз морозы. И она ликует. А немцы мрут тысячами на берегах Волги от холода, голода и болезней. А она ликует. И ликование её разрастается.

— Где… Где она? — спросил Дунаев пересохшим, как ручей, голосом.

— Она? Неподалеку. Лучше бы она была подальше. Но…

Разговаривая, они шли по вагонному коридору, скрипя начищенными сапогами. Вагон явно был предназначен для командирского состава: мягкая ковровая дорожка, ночные светильники в форме синих тюльпанов, блестящие, из хорошего дерева двери купе с медными, выпуклыми номерами. За заиндевелыми окошками все так же проносились пустые, заснеженные пространства. Зеленая луна то исчезала, то появлялась в небесах. Они дошли до конца вагона и перешли в следующий. Когда проходили межвагонный стык, на Дунаева пахнуло скрипучим, захватывающим дух холодом и несколько колючих снежинок, пробившихся сквозь железные пазы, метнулись в лицо, запутались в волосах, осели на погоны. В тамбуре следующего вагона истопник в форме военного железнодорожника топил вагонную печку хорошими березовыми полешками.

— Протопим, товарищ генерал. Тепло будет, как в Сочи, — подобострастно сказал он, выпрямляясь и отдавая честь Бессмертному.

Пройдя по коридору, Бессмертный постучал в дверь купе с номером 27.

Дверь тут же распахнулась. Яркий свет наполнял купе. Дунаев успел заметить нарядный столик, с белой скатертью, на нем зеленую бутылку шампанского и синие бутылки с нарзаном, ярко-красную икру в миске… Вокруг столика — несколько советских офицеров, тесно сидящих плечом к плечу на железнодорожных койках. Сверкание сапог, портупей, погон… Тут же кто-то вскочил и заключил парторга в объятия. От обнимающего пахнуло алкоголем, махоркой…

— Дунай, ебать все грибы! — заорал знакомый пьяный голос, и парторг узнал Поручика.

Тут же он признал и остальных, бросившихся к нему с радостными восклицаниями. Это были его соратники по диверсионной группе. Все под изрядным градусом и, судя по униформам, в изрядных чинах. Униформы на всех новенькие, с иголочки, да так ладно пригнаны и сшиты, что казалось, сшил их отличный военный портной, давно уже (может, с царских времен) обшивающий весь Генштаб.

Не обделены были друзья Дунаева и орденами. Особенно густо покрывали они грудь Максимки — Дунаев различил какие-то даже экзотические, с гербами неизвестных стран.

Тут же хлопнула шампанская пробка, и пена хлынула на скатерть, на чьи-то галифе. Дунаеву уже наполняли бокал, крича «Штрафную! Штрафную!».

«Штрафная», выпитая одним махом, сразу же сильно ударила в голову всеми своими пузырями. Парторг сел между поручиком и Радным, которые тесно обхватили его за плечи. Ему дали закусить чистой икрой и тут же налили вторую.

— Товарищи! — поднялся с бутылкой в руках Бессмертный. — Сегодня двадцать первое декабря. День рождения товарища Сталина. Предлагаю тост: за Сталина!

— За Сталина! — заорали все и стали беспорядочно чокаться. Поручик при этом чуть не упал.

— У меня второй тост! — крикнул Поручик, пытаясь снова наполнить бокалы (давно Дунаев его не видел таким пьяным). — За прекрасных дам!

— Ура! За дам! За прекрасных дам! — подхватили вокруг воодушевленные, обессмыслившиеся голоса. И все стали чокаться как бешеные, безжалостно расплескивая содержимое бокалов.

«Кажется, они за это время совсем поглупели, — подумал Дунаев. — Ну да и не мудрено: четыре месяца гармошкой. После такого всякий ум потеряет. Синяя и не из таких мозги вытрясет».

Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:

— За Синюю!

— За Синюю! За Синюю! — зазвенели в купе опизденевшие голоса.

Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья. Максимка предложил пить за советских насекомых, причем каждой из пьющих обязан был опрокинуть по три бокала за советских насекомых, потому что насекомых много.

Дальше все перемешалось, накренилось. Уже казалось, что поезд ползет по отвесному склону. И Дунаев удивлялся, почему предметы не падают набок. Откуда-то появлялись новые и новые бутылки шампанского.

— Жопастое! Жопастое! — радостно и плотоядно кричало все застолье, тыча пальцами в толстостенные вогнутые донца бутылок.

— За тех, кто ебет фашистюгу отверткой! — взвизгнул Максимка, опрокинув полный бокал, затем схватил со стола бутылку и хуйнул в зеркало.

Нам

Приготовьтесь же, боги, вкусить фимиамы извилин —То фиалки душистой, то соли морской аромат,Вспомнить те времена, когда вы почитаемы былиИ священною речью был ныне униженный мат.

Ради этого — радио включим заветную точку!Ради этого ветра нам стоит поднять паруса!А поймать Альбинони попросим смешливую дочку —Меж каналов и волн. И сквозь треск! И сквозь все голоса!

Мы не раз из соленой воды выходили сухими —Океанские брызги мы сможем от слез отличить!Подтянись, диверсант! Из глубин зорко смотрит Нахимов!Уклониться уже не найдешь подходящих причин.

И тогда по каналу, в гондоле свернувшись клубочком,Поплывем, как медовый звук скрипки в эфире плывет!Лишь настроить на лад нарукавную радиоточку —И Харона ладья остроносым смычком запоет!

Струны Стикса! О, если Гварнери дель ДжезуВ глубине янтаря нам откроет секреты свои —Вот тогдамы сыграем! Цветами распустится жезл!И пробьются ключи! И, сверкая, прольются ручьи!

Принимая весну, все ликуют в неведомом царстве,И муаровый шелк отражает сияние глаз.На далеких заставах друзья, соревнуясь в гусарстве,В Запорожье ушли, и на Дон, и за синий Кавказ.

В Запорожье — Поручик, Дунай на Дону казакует,Беня Фактор в Одессе. Известны еще имена!Потому веселится душа, потому не тоскует,Что не может с такими людьми тосковать!

Да, веселье души — это главное знание наше!И важнее, чем это, практически нет ничего.Дайте соли, солдаты! Вкус жизни становится краше!Эй, полнее бокалы! И можно начать торжество![3]

Дунаев как-то больше привык пить самогон, чем шампанское, и благородный напиток действовал на него странно. Через некоторое время он обнаружил себя блюющим в красное пожарное ведро, в тамбуре. Поддерживали его истопник и какой-то незнакомый майор.

— Не извольте беспокоиться, — все твердил майор. — Сейчас полегчает.

Дунаев оглянулся и увидел, что Максимка лежит навзничь в поездном коридоре, указывая пальцем в окно, на луну, скачущую верхом на облачном драконе. Парторг бросился к нему на помощь и стал неуклюже поднимать с ковровой дорожки, но Максимка вывинчивался из рук и все указывал на луну. Парторг услышал его шепот:

Эти божии коровки —Нахуя они нужны?При хорошей подготовкеВ них инструкции видны.[4]

Оглянувшись, парторг увидел, что по луне действительно разбросаны какие-то темные пятна, что делало ее похожей на божью коровку.