Обещание жить. - Олег Смирнов

Причастность к происходящему то слабела, то крепла в Макееве, и он то становился спокойней, то волновался. Что предпримут немцы дальше? В эти пять минут, десять, полчаса, час? В этот день? Видимо, это зависит и от нас. Как будем обороняться, так и немцев заставим действовать. Свою волю навяжем. Главное — выстоять.

Пули свистели, осколки. К тому свисту нельзя привыкнуть, но можно научиться внешнему равнодушию: не кланяться, не втягивать голову. Будто ты и в самом деле не опасаешься. Будто тебе и в самом деле наплевать на осколок, могущий ударить в висок, на пулю, могущую пробить грудь. Будто тебе безразлично, попадешь или нет в число тех, кому оказывает услуги похоронная команда. Услуги эти известны — волоком к братской могиле.

Танки продолжали маневрировать, а после, словно решившись, устремились к траншее. Машина надвигалась на окоп Макеева, ревя мотором, скрежеща гусеницами, стреляла и как бы содрогалась при выстрелах. Этот окоп притягивал ее к себе. Так мерещилось Макееву, поспешно связывавшему шнуром три ручные гранаты — противотанковых уже не было. С запозданием пожалел, что не связал их раньше, берег для автоматчиков, но нет, нужно попытаться подбить танк, он — наибольшая опасность.

Макеев не управился кинуть связку: снаряд наконец-то угодил в танк! Танк дрогнул всей своей железной плотью, из проломленного борта брызнул огонь, и машину заволокло дымом. Она проползла еще метров семь, и другой снаряд, как и предрекал Макеев, ударил в моторную часть. Танк замер, окутанный дымом, который прошивали языки пламени. Сопричастность с происходящим заставила радостно сказать: «А что я говорил, догулялся, миленький!» В ячейках закричали «ура» и еще что-то ликующее. Макеев бы и сам гаркнул «ура», если б не охватившая его после радостной вспышки сдержанность. Чего действительно кудахтать? Ну, подбили, так давно надо было. И вообще преждевременные радости. Цыплят по осени считают. Итоги боя подводят, когда он кончится.

Макеев начал развязывать шнур: теперь ручные гранаты были нужны каждая в отдельности, для употребления по прямому назначению — против пехоты. Узел не распутывался, Макеев шепотом изругался; можно бы и погромче, в грохоте боя не разберешь.

От накренившегося танка, от загоревшейся вокруг него травы на окопы наползал едкий бело-желтый дым, и в нем возникли фигуры немцев. Автоматчики пошли в атаку! Без танковой поддержки? Рискнули? Ненависть к врагу не разрешала вслух произносить слова одобрения, но про себя Макеев иногда хвалил немцев. Признаться, они давали для этого повод — стойкие, дисциплинированные солдаты. Тем трудней было воевать с таким противником, но что попишешь?

Немцы взбирались по склону, палили из приставленных к животу автоматов и горланили то, что соответствует нашему «ура». На уровне глаз, если смотреть из окопа, — запыленные, с короткими голенищами сапоги, повыше — распахнутые кургузые френчи с засученными рукавами, вороненые «шмайссеры» рассеивают очереди веером, под пилотками — налитые яростью глаза, сведенные в вопле рты. Когда кто-нибудь в цепи падал, она смыкалась, и было впечатление, что никто из нее не выбыл.

Одновременно и перебивая друг друга, Ротный и взводные скомандовали стрелять. Но и без их команды из траншеи стреляли автоматчики и ручные пулеметчики. А цепь приближалась. Из траншеи навстречу ей полетели лимонки и РГД, в ответ немцы швырнули свои гранаты на длинных деревянных рукоятках. Одна из них упала на бруствер, Макеев пригнулся, и над макушкой воздух пробрили осколки, не пригнись — башку разнесло бы. Опасность, как всегда, подстегнула, обострила реакцию, ускорила движения. Мышцы напряглись, нервы стянулись в комок. Теперь Макеев был вдвойне готов к опасностям; оберегая свою жизнь, он мог многие из них предусмотреть и многих избежать, но не всех, разумеется. Есть опасности неизбежные, фатальные, исход которых — гибель тех, кому они угрожали. Такую опасность человек осознать не поспевает — она уже сработала, и его нет в живых.

Немцы добежали до траншеи и, снова швырнув гранаты, спрыгнули в нее. На окоп Макеева бежало трое, он выпустил короткую очередь — больше в диске патронов не было, сколь ни нажимай на спусковой крючок, — двое упали, третий прыгнул прямо на Макеева. Ударился об него, вышвырнул из ячейки в траншею. Ушибленный и ошеломленный, Макеев опрокинулся на спину. Немец вскочил на ноги, и это же успел сделать Макеев. Они ринулись навстречу друг другу, Макеев занес приклад, немец увернулся, подставил под этот удар свой автомат. Лязг, хруст, щепки брызнули.

Немец отпрянул, вскинул автомат, но очереди не последовало: видимо, заклинило. Он выдернул из ножен финку, Макеев из чехла — саперную лопатку. Они стояли, напружинив полусогнутые ноги, подобравшись, сжимая предметы, которые должны были помочь им убить врага, и выжидали. Немец был ровесник Макеева — с белесыми ресницами, с ямочкой на подбородке, с косыми, тщательно подбритыми бачками; голубые глаза его словно выцвели от злобы и страха, запекшиеся губы слиплись. Макеев смотрел на него, не мигая, и рот наполнялся тягучей горькой слюной бешенства и желания убить этого человека, иначе он убьет тебя.

Первым прыгнул немец. Он занес правую руку с ножом, Макеев схватил его кисть левой рукой и сам замахнулся лопатой. И немец перехватил его кисть левой рукой. Так, со сцепленными, перекрещенными руками, они колотили друг друга коленями в живот, в пах, пытаясь опрокинуть противника или хотя бы оттолкнуть. Они кружили по траншее, натыкаясь на ее выступы, обтираясь о стенки, хрипло, натужно дыша. Немец временами что-то выкрикивал, Макеев молчал, лишь сплевывал избыточную липкую слюну.

На поле, в подлеске, на высотах шел большой бой, распадавшийся на малые, очаговые, а малые распадались на одиночные схватки. Оттого, чем закончится поединок одного с одним, зависел исход малых боев, а их исход определял в конечном счете итоги главного, большого боя. Об этом из дерущихся никто не помнил, но каждый хотел выиграть единоборство, сохранив себе жизнь, и выиграть весь бой, достигнув поставленной перед всеми цели. Хотел, но не думал о том, не до того в бою. В бою прежде всего думаешь, что надо делать сейчас и как это сделать сподручнее.

Сейчас Макееву нужно было расцепиться с автоматчиком, оттолкнуть его, лучше повалить. Но немец был хоть и худой, однако ж сильный, выносливый. Он не уступал, в остервенении лупил в живот и бедра, дважды, угнувшись, так двинул Макеева головой в подбородок, что у того искры посыпались. Но это же и надоумило, и Макеев изловчился, ударил немца головой в лицо.

Тот отлетел, но устоял. Макеев кинулся к нему, немец уклонился, и тут с ним случилась беда: он поскользнулся, упал на колени. Как будто просил прощения и пощады. Черта лысого, просил! Оскалясь, остервенись, он размахивал перед собой финкой, попробовал встать. Макеев не позволил ему этого: увертываясь от ножа, с силой опустил лезвие лопатки на чужую руку. Давясь вскриком, немец выронил нож, и Макеев в беспамятстве ударил его по темени.

Его затошнило. Прислонился к стенке, зажмурился. Слабость сковывала, захотелось спать, и он с подвывом, по-щенячьи зевнул. В смежных коленах траншеи — стрельба, взрывы, крики. Это вернуло Макееву самообладание. Он отклеился от стены, вставил запасной магазин, повесил автомат на грудь и, переступив труп, зашаркал по траншее. Сапоги, как обувка у водолазов, со свинцом, еле передвигаешь; плечи горбятся, словно на них тоже навален свинец; голова клонится на грудь от засевшей в ней, в голове, протяженной и тяжелой — опять-таки свинец — мысли: «Я командир, а не командую, дерусь, как рядовой солдат, это непорядок, надо командовать». За изгибом никого не было, он один, и он скомандовал себе:

— Подтянись! Про убитого забудь!

На миг явилось оставленное за спиной: оскал немца, разрубившая пилотку и кость лопата, он ее так и оставил вошедшей лезвием в чужую голову, вытащить недостало воли.

— Забудь, слышишь? Я приказываю!

За следующим изгибом он нос к носу столкнулся с Друщенковым. Сержант был без каски, без пилотки, в разорванной гимнастерке, с немецким автоматом, взвинченный, точно был под градусом.

— Живой, лейтенант? Приветствую, что живой! Я тебя уважаю.

От него и впрямь шибануло шнапсом. Друщенков локтем прижал, похлопал трофейную фляжку на ремне:

— Не серчай, лейтенант! И я живой! По данному поводу приложился! А флягу у обера с поясу снял, прошило обера очередью…

Не замечая многословия и фамильярности Друщенкова, Макеев как-то по-козлиному тряс подбородком: и он рад видеть живым сержанта, очень рад. Хорошо, если б и остальные во взводе, и в роте, и в батальоне, и во всем полку были живы.

По траншее они затопали вместе: впереди Макеев, за ним Друщенков. Сержант пыхтел, его дыхание словно щекотало шею у Макеева, и это вселяло уверенность: тылы обеспечены, никакой фриц не страшен. И что впереди, не страшило: с погнутым кожухом, с расщепленным прикладом ППШ был все-таки безотказен, диск полный, палец на спусковом крючке, чуть что, резану очередью.