Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

таких обстоятельствах, а не каких-либо других. Например, во время отпуска или каникул, в обычное время, каждая приятная минута отравлена, пусть подсознательно, тем, что будет после возвращения: нужно будет заплатить за то и за это, господин Х — свинья, но с ним следует поддерживать отношения, потому что он «многое может» и т. д., и т. п. Весь балласт мыслей в нормальных условиях, балласт будущего, исчез. Идет война, я пытаюсь вернуться в Париж, что будет завтра или через месяц, совершенно неизвестно, и мне все равно. Будущее может быть таким и сяким, но точно не тем, что я мог бы себе представить. Так что я о нем не думаю — то, что находится вне поля зрения, не играет никакой роли. Вся эта цивилизация немногого стоит, но одну важную вещь на большинстве континентов ей сделать удалось: в наше время меньше людей умирает от голода. Если и это пропадет к чертям собачьим, тогда привет. Пока же это не грозит, и я ем виноград. Самое главное — СЕЙЧАС, и не надо бояться наслаждаться этим СЕЙЧАС по полной, а потом все отвергнуть и подумать, как лучше всего использовать следующее СЕЙЧАС. Интересно только одно: это не carpe diem[106] Горация и не après nous le déluge[107]. В первом случае необходим покой, во втором — скука или усталость. Не знаю.

Я лежу, смотрю на солнце сквозь темно-зеленые очки листьев и ем виноград. Чудесный. Потом закуриваем. В южной жаре дым стелется низко и цепляется за каждую травинку. Бреемся как следует, заходим в воду, моем друг другу спины и потом выплываем на середину реки, оставляя за собой полосу мыла. Течения почти нет, вода глубокая и теплая. Купаемся, естественно, голышом, несмотря на то что в ста метрах находится мост. Можно — здесь нет ЛЮБОПЫТНЫХ, можно раствориться в общем безразличии. Разве что кого-нибудь остановишь и о чем-нибудь спросишь. Тогда человек ответит с улыбкой, скажет что-нибудь веселое, спросит, как поездка, и пойдет своей дорогой. Старые люди любят поговорить, и тогда я с ними разговариваю. Тадзио качает головой и говорит: «Одни безразличники». Едем.

До Монпелье еще далеко. Дорога пустая, время от времени обгоняем большую телегу на двух колесах. Жарко, и нас так размаривает, что мы едва крутим колеса. Бензина нет, так что нет машин, и дорога как тихая аллея. Это тоже исключительное обстоятельство, которое уже не повторится. Мы утопаем в виноградниках; слева и справа, куда ни глянь, сплошные виноградники. Время от времени проезжаем через какую-нибудь деревню и видим здание кооператива виноделов. Это всегда самое большое и внушительное здание любого муниципалитета. Владельцы виноградников на самом деле не особо перетруждаются. Виноград растет, а трудятся на винограднике за гроши испанские, итальянские или польские работники. Хозяин приходит и наблюдает, а потом идет в бистро выпить. При сборе винограда бывают хлопоты, потом кооператив покупает весь урожай или вино, хозяин получает деньги или вексель и живет на это до следующего урожая. Солнце светит, птички щебечут, сапфировое небо, желтый пастис. Простая жизнь, устоявшаяся за многие годы. Говорят, филлоксера{57} здесь большее событие, чем вся эта война.

Около пяти часов вечера мы въезжаем в Монпелье. Сразу видно, что город красивый. Находим улицу, на которой расположен бельгийский Красный Крест, мне хочется повидаться с д-ром Г. К сожалению, вышел, но скоро вернется. Прислоняем велосипеды к стене и осматриваемся. Несколько бельгийских солдат в обшарпанной форме болтаются неподалеку. Ждут, когда им выдадут гражданскую одежду и запишут на реэвакуационный поезд. Тадеуш говорит: «Анджей, нужно будет немного пограбить Красный Крестик; пусть нам что-нибудь дадут, мы тоже несчастные жертвы войны». Как раз возвращаются супруги Г. Я подхожу и здороваюсь. Они обрадовались, начали осматривать наши велосипеды и спрашивать, куда мы едем. В Париж? А еды у вас на дорогу достаточно? Замечательно — в Париж, через Монте-Карло — c’est formidable![108] (Через Пекин в Отвоцк, как говорила служанка в «Бездомном враче» Слонимского.) Д-р Г. настоял на том, чтобы мы поставили велосипеды в холле, позвал жену и заперся с нами в одной из комнат. Потом открыл дверь в другую комнату, и началось ограбление Красного Крестика. Я отказывался, у нас на велосипедах не было места, но Тадзио бил меня ногой по голени и шептал: «Да замолчи ты уже». Они давали нам в руки, а мы носились и складывали все в углу. Сардины, паштет в консервах, сахар, сухое молоко, сыр, шоколад, мыло, коробка кексов, футболки, кальсоны, носки, эспадрильи. Д-р Г. бегал, искал, чем нас еще одарить, и наконец велел нам все упаковать, потому что ему нужно уходить. Извинялся за то, что вечером не сможет с нами встретиться, но завтра утром мы обязаны прийти к ним на завтрак. Велосипеды можем оставить здесь, а напротив есть множество дешевых гостиниц. Д-р Г. ушел, а мы стали решать проблему, как это все уложить. Я сделал коробки из картона, и мы постепенно как-то все разместили. Потом сняли шорты, надели брюки. И в город.

Мы сняли номер в живописном почасовом отеле, перенесли туда наши мелочи, и опять в город. Ужинать было рановато. Рядом с нами остановился маленький зеленый трамвай, похожий на краковскую «единицу». Садимся и едем. Потом обратно. Ездим и смотрим в окно. Ходим, осматриваем витрины. Замечательные спортивные магазины. На улицах полно молодых девушек и юношей. Наступает теплый вечер, мы очень проголодались. Завтра Монпелье перестанет существовать, будет какой-то другой город. Время отсутствует, оно не важно. Я смотрю во все глаза, впитываю, глотаю и не думаю, не могу думать. Любая глупость очаровательна, и даже сигарета приятнее, чем обычно. На ужин суп, фасоль с мясом (cassoulet), макароны с томатным соусом, персики. Потом кофе в освещенном красным светом бистро, полном размалеванных распутниц. (Обожаю это слово.) Уже темно, слоняемся из угла в угол. Наконец мы забрели на улицу с публичными домами. Из каждой двери, из каждого окна долетают смех, пение, звуки пианолы или гармони, снимаемой с ног обуви, звон стаканов, стук посуды, слив воды в туалетах… На освещенных занавесках в открытых окнах заметны тени, здесь свет гаснет, там зажигается. Внезапно наступает тишина, потом опять шум. Вспоминается одно из лучших стихотворений О. Уайльда в хорошем немецком переводе — «Hurenhaus»[109]. Все стихотворение скрипучее, cassant[110], рифмы типа «Grotesken», «Arabesken», сухие, искусственные и душные. Опять тишина, внезапная и неожиданная, слышны резкий кашель и хрип в легких, в которых не хватает воздуха. Легочная