Горькая полынь. История одной картины - Сергей Гомонов

Другим доводом в пользу надежды на неприкосновенность со стороны якобы сдавшей позиции церкви явился щедрый дар от герцога: Козимо отписал своему придворному философу виллу «Бонавентура» в предместьях Флоренции. Говорили, что герцогиня-вдова скрепя сердце одобрила решение сына, с горестной патетикой меж тем процитировав своего великого предка, Козимо-старшего:

— «Сказано, что мы обязаны прощать своих врагов, но нигде не сказано, что мы обязаны прощать своих бывших друзей».

Фраза в ее устах прозвучала двусмысленно, однако же герцог не придал тому значения в силу своей молодости и оптимистичного максимализма: он расценил это как шаг матери к примирению и с воодушевлением начал подготовку к празднику в честь вступления в свои права нового владельца прекрасной «Бонавентуры».

Получив приглашение от бывшего ученика мужа, Беатриче Мариано даже немного растерялась, поскольку поняла, какого уровня гости прибудут на виллу к синьору Галилею помимо нее, а вращаться в таких кругах она совсем уж отвыкла. В срочном порядке костюм одного из покойных сыновей Беатриче был извлечен из старого комода, удивительным образом обойденный аппетитами прожорливой моли, и теперь подгонялся под фигуру воспитанника. Дженнаро проявил неожиданную стеснительность: он наотрез отказался полностью раздеваться перед портным, хотя опекунша специально ради него пригласила именно мужчину-закройщика вместо своей постоянной швеи. Вдова растерялась было, но потом вспомнила, что подростки в этом возрасте становятся чрезвычайно чувствительны и непредсказуемы в поступках, и велела портному делать обмеры поверх сорочки мальчугана, а сама удалилась, чтобы не смущать приемного сына еще больше, села в своей комнате за пяльцы у окна и предалась воспоминаниям. Приближенный к самому герцогу, Галилео не стал высокомерен и не забыл друзей из прошлого, а значит, покойный Лаззаро в нем не ошибался, когда говорил, что это один из самых лучших его студентов не только по уму, но и по сердцу.

Мечтательная улыбка тронула съеженные от многочисленных горестных переживаний губы доньи Мариано. Она подняла глаза и, поглядев за окно, увидела подъезжавшего к дому всадника. С возрастом ее зрение стало хорошо различать вещи вдалеке, однако нежданного гостя Беатриче все равно не узнала, покуда он не очутился прямо перед входом и не спешился. Ах, да это же синьор Шеффре, просто одет он нынче по-другому, для верховой езды. Хозяйка кивнула в ответ на его поклон и знаком пригласила войти. Направляясь к ступенькам, кантор снова надел свой берет.

— Откуда вы, маэстро Шеффре? — спросила она, разглядывая учителя. — Или, напротив — куда?

В ботфортах, кожаных перчатках с широкими раструбами, дорожном коричневом плаще, бархатном берете с коротким плюмажем и с пристегнутой к поясному ремню шпагой выглядел он несколько по-военному, иными словами — непривычно для скромного учителя музыки.

— Откуда. Возвращаясь из Ареццо, оказался в вашей стороне и решил заглянуть. У меня к вам разговор, синьора Мариано, но постараюсь не отнять у вас слишком много времени.

Шеффре с улыбкой поклонился еще раз, снял перчатки и поцеловал ее протянутую руку. Беатриче показала ему присесть в кресло у камина и устроилась напротив, у своих пялец.

— На прошлой неделе Дженнаро снова пропустил четыре дня наших занятий…

Она кивнула:

— Да, да, я знаю. Мальчику нездоровилось, и я оставила его дома.

Учитель внимательно посмотрел на нее.

— Видите ли, в чем дело, донья Беатриче… — он слегка прикусил губу, подбирая слова, но все равно сказал прямо: — Возможно, вы не обратили внимания, но за последние полгода это происходило каждый месяц. Каждый месяц — по три-четыре дня отсутствия…

Она замерла, перебирая в памяти события, и вынуждена была согласиться. Нехорошее предчувствие закопошилось в сердце.

— Он… обычно он жалуется на мигрень… — забормотала Беатриче. — Я почему-то не подумала, что здесь может быть что-то серьезное. Неужели вы думаете, что… о, господи, нет-нет…

— Синьора, синьора, простите меня ради всего святого, я не хотел вас напугать!

Шеффре вскочил и взял ее за руку, дабы успокоить.

— Может быть, мальчика стоило бы просто показать вашему доктору?

— Я ведь считала, что это у него из-за возраста.

— Вполне возможно, что это так и есть. Просто пригласите ему врача, если Дженнаро снова пожалуется на головную боль. Но я хотел бы посоветоваться с вами еще вот о чем. Вы ведь знаете о камерате Джованни Барди? Дело в том, что отец синьоры Каччини не так давно случайно услышал пение вашего воспитанника и обратился ко мне с вопросом, не согласились бы вы на более серьезное обучение Дженнаро музыке с тем, чтобы впоследствии он вошел в состав камераты?

Донья Беатриче не слишком хорошо разобрала суть его вопроса, все еще охваченная тревогой по поводу здоровья приемного сына. И это она еще не догадывалась, что Дженнаро, сбежав от портного, сейчас стоит в простенке меж дверями и, вжавшись в стену, обмирает при каждом их слове.

— Да… да. А в чем, синьор Шеффре, вы усматриваете сложности?

Он отошел к камину, нервно разминая пальцы рук:

— Их три. Первая, и основная: не сегодня-завтра, может, уже через год, у него начнется мутация голоса. Вполне вероятно, то, что получится в итоге, сделает его негодным для дальнейшей певческой деятельности. Вторая сложность происходит из первой: занятия музыкой поглотят почти все время, и на другие дисциплины у него почти не останется сил. Это было бы оправданно, существуй уверенность в дальнейшей карьере. Если же ломка голоса приведет к его певческой негодности, период обучения окажется пустой тратой времени Дженнаро. И, наконец, третья: по-моему, он проявляет интерес не столько к музыке, сколько к изящной словесности…

— И… что вы посоветуете?

Кантор опустил глаза, разглядывая носки своих ботфорт, покачал головой:

— Мне трудно что-то советовать. Кроме того, я привязался к Дженнаро за эти годы, но…

— Что? — в нетерпении поторопила его Беатриче, будто подхваченная волной смятения стоявшего между дверями воспитанника.

Кантор вздохнул и ответил:

— Мой совет покажется вам странным… Он и мне самому кажется странным, но… Одним словом, при всем вокальном таланте мальчик предназначен для другого. И будет большим грехом закопать в землю те его способности в угоду зыбкой певческой перспективе. На мой взгляд, вам нужно переговорить с синьором Фальконе и определить с ним количество занятий по словесности в сторону увеличения. Пересмотрев, разумеется, часы моих уроков у Дженнаро…

(Джен в ужасе прикрыла рот ладошкой и заморгала, борясь со слезами.)

— Ну что ж, ваши слова разумны, — согласилась синьора Мариано. — Обещаю вам это обдумать. Правда, мне не хотелось бы полностью лишать моего мальчика музыки…

— Я вовсе и не предлагаю отказываться от уроков полностью, — Шеффре улыбнулся, взор его потеплел. — Знаете, я много раз замечал за ним интересную повадку. Когда ему становится скучновато, а в музыкальных упражнениях это неизбежно — если, конечно, ученик не горит тягой к обучению настолько, что увлекается даже зубрежкой… Так вот, когда Дженнаро скучно, он улетает мыслями в какие-то неизведанные дали своего воображения, да притом настолько, что я перестаю его чувствовать. Этим он очень напоминает мне мою покойную матушку: бывало, она тоже что-нибудь делала, делала, а потом вдруг исчезала… И, возвращаясь, могла рассказать какую-нибудь чрезвычайно интересную историю. Очень напоминает, я серьезно!

— Ах, синьор Шеффре, если бы вы знали, как я огорчена его нерадивостью… Почему вы не говорили мне этого прежде?

Кантор спохватился и ответил со смехом:

— Нет, что вы, донья Беатриче, Дженнаро прилежнее большинства моих учеников! Он справляется с любым заданием, сколь бы ни было оно сложно, и его усидчивость тем более похвальна, что он мальчик и что у него сейчас очень непростой возраст. Я говорю вовсе не о том. У меня есть ощущение, что этот молодой человек предназначен для другого. Для своих «неизведанных далей». И музыка в его случае — лишь вспомогательное средство. А теперь, простите, я вынужден буду откланяться. Чуть не забыл еще об одном деле…

Опередив его, Джен торопливо шмыгнула за дверь и со всех ног, но на цыпочках и бесшумно, кинулась по коридору к своей комнате. Сердце ее бешено колотилось, да так, что от шума в ушах девочка, вбежав к себе, без сил привалилась лопатками к косяку и медленно сползла на пол. Хорошо, что она сдержала порыв и не выскочила к ним — может быть, сокращение уроков у Шеффре будет наилучшим выходом, а синьор Фальконе окажется не столь наблюдателен и не заметит регулярности неизбежных трех-четырех дней отсутствия, как заметил кантор. Плохо только, что учитель музыки успел обратить на это внимание рассеянной доньи Беатриче, теперь отвести ей глаза будет намного труднее. Думать о том, что произойдет, когда они узнают правду, девочка боялась и откладывала эти мысли в долгий ящик. Сейчас ее спасало стягивающее грудь наподобие древнегреческого строфиона батистовое полотно, которым она туго оборачивалась каждое утро. Наказ старой цыганки Росарии стоял в ушах: пока все думают, что ты мальчик, — ты в безопасности.