Знание и окраины империи. Казахские посредники и российское управление в степи, 1731–1917 - Ян Кэмпбелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С начала 1870-х годов участие Алтынсарина в решении этих вопросов вышло на новый этап. Приспособление школ к степным условиям, так чтобы в них работали исключительно казахские учителя, означало бы, что выбор будет ограниченным даже по сравнению с сельскими школами, где вечно не хватало кадров. При этом учебные материалы на казахском языке, помимо учебника Ильминского 1861 года, практически отсутствовали. Ильминский, однако, считал, что знает, как решить обе проблемы в применении к прекратившей свою работу оренбургской казахской школе, и его размышления были особенно интересны Алтынсарину. Не будучи даже уверенным, жив ли еще Алтынсарин, Ильминский рекомендовал своего старого друга как человека, отличающегося «даровитостью, здравомыслием, любознательностью и самым живым сочувствием к русским книгам» [Ильминский 1891:163]. Если молодой казах «жив и благополучен», писал он в Министерство образования, было бы полезно командировать его в Казань, где он бы «много позаимствовался… по части педагогики», привлечь его к составлению учебников для предлагаемых школ и послать преподавать в одном из новых учебных заведений [Там же: 163–164]. Ильминский верно угадал намерения Алтынсарина. Молодой казах выразил готовность сотрудничать в таком проекте в следующем году (3: 31–32). Однако, когда Крыжановский и Толстой действительно созвали комиссию для обсуждения кириллизации казахского языка и выпуска учебников на местном языке, Алтынсарин, специально приглашенный Крыжановским, приехать туда не смог [Ильминский 1891: 35–36]. В его отсутствие новые тексты были подготовлены попечителем Оренбургского школьного округа П. А. Лавровским, который, как ранее Ильминский (но во многом вразрез со сложившимся на тот момент мнение чиновников), написал их арабским шрифтом. Поскольку это не годилось, Лавровский по совету Ильминского попросил взяться за дело Алтынсарина; последнему удалось в срок, к запланированной публикации в 1879 году, составить учебник и хрестоматию на казахском языке – на кириллице, вопреки собственным убеждениям, но в соответствии с политикой Министерства народного просвещения. 1 сентября того же года на основании восторженных рекомендаций Ильминского и его бывшего руководителя, тургайского уездного начальника полковника Я. П. Яковлева, он был назначен инспектором казахских школ Тургайской области и занимал эту должность до самой своей кончины[234].
Учебники Алтынсарина вскоре стали использоваться в школах по всей степи. Его «Киргизская хрестоматия» была достаточно популярна, чтобы спустя годы после ее появления в 1879 году вышло второе издание[235]. «Хрестоматия» объединила, по замыслу и на практике, ряд целей, близких сердцу Алтынсарина, а также, по-разному, его ближайшим соратникам. Нравственное воспитание (именно воспитание, а не образование как передача научных знаний) долгое время лежало в основе образовательных программ Ильминского для инородцев. А в начале 1880-х годов вице-губернатор Тургайской области В. Ф. Ильин приписал многие недостатки практической реализации Временного положения «нравственному недоразвитию» казахов [Dowler 2001: 41–61][236]. Алтынсарин, со своей стороны, надеялся нравственно усовершенствовать своих учеников с первых дней преподавания в Оренбургской крепости. Дидактические инструменты, которые он использовал с этой целью, были разнообразны, и это разнообразие, в свою очередь, демонстрирует, насколько сложным в его сознании было соотношение между казахской идентичностью и столичной культурой. Некоторые нравственно-поучительные рассказы для хрестоматии написал сам Алтынсарин, другие являются адаптацией басен И. А. Крылова и, в основном, текстов И. И. Паульсона, педагога-новатора, в 1871 году составившего хрестоматию для русских начальных школ[237]. Мораль этих историй была неприхотлива. Рассказ «Тычканнынг ociemu» («Совет мыши»), например, учил уважать старших, в «Дадандык» («Невежество») высмеивались шарлатаны в религии и медицине, а в «Аден» («Вежливость») подчеркивалась важность уважительного поведения и соблюдения этикета вне зависимости от социального положения[238]. По сути, это были аргументы в пользу основ морали, а не предоставление мирских или практических знаний. Точно так же Алтынсарин призывал читателей стремиться к образованию как в личных интересах, так и в интересах общего блага: «Грамотный жизнь познает ⁄ Во всей ее красоте. ⁄ Грамотный дотянуться ⁄ Может к своей мечте»; от лица же своего поколения он пишет: «Мы в невежестве глухом ⁄ Бородами обросли, ⁄ Для народа своего ⁄ Мало пользы принесли» (1: 54, 55). При том что нравственность в творчестве Алтынсарина выступала как двойственная категория, он преподносил ее таким образом, чтобы побуждать учеников к дальнейшему обучению и служению, в числе прочего и к преподаванию в степных начальных школах (2: 158–159)[239]. Это служение народу должно было осуществляться в рамках расширения имперского правления, обеспечивать степь образованными и честными слугами монархии и предоставлять казахам возможности максимально использовать свою политическую интеграцию с империей.
В то же время Алтынсарин сохранял интерес к воспитанию чувства казахской самобытности. Его хрестоматия содержала ярко выраженный фольклорный компонент. Ее последние три раздела включали казахские песни, пословицы и загадки, многие из которых были собраны самим Алтынсарином [Алтынсарин 2007]. В результате подобного отбора и расшифровки устного творчества на родном казахском языке создавалось впечатление, что язык этот обладает большей лексической и грамматической упорядоченностью, чем о нем думали прежде[240]. Так, и выбор слов (дадандыц для обозначения «невежества» вместо надандыц или сауатсыздыц), и произношение (патса и кешкентай, а не патша и киикентай — «царь» и «маленький») были характерны для той части степи, где Алтынсарин провел большую часть своей жизни [Алтынсарин 1906: vii, 3,6][241]. Кроме того, хотя отношение Алтынсарина к татарской культуре было далеко не таким отрицательным, как у Григорьева или Ильминского[242], в предисловии к «Хрестоматии» он противопоставлял ее казахской самобытности. Он утверждал, что в отличие от татар «киргизский народ – народ не испорченный, его стремления не идут по указанной узкой (т. е. религиозной. – И. К.) рамке; он мыслит свободно» [Там же: iii]. Татарский, таким образом, представлен как язык сухого религиозного формализма, не подходящий для задач, которые, как надеялся Алтынсарин, ожидали его учеников. Напротив, он выбирал тексты с тем главным соображением, чтобы «приводимые в книге рассказы были преимущественно в духе киргизов» [Там же: iv], таким образом объединяя полезные знания и казахскую идентичность, пусть даже он не был уверен, что такая идентичность
