В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Горе не оставляло его, не давало ему покоя. В голове вертелся мотив старой песни: горькая ревность мучает меня, мучает меня, мучает меня. Но особенное мучение ему доставляла мысль о том, в какую западню он попал. Западня. Ибо он не думал, что настолько любит ее, ибо никогда не страдал из-за женщин. Жестокая судьба! Он кусал себе руки. Его сердце готово было лопнуть каждую секунду. Он зажег свет; снова погасил его; снова зажег. Ничто не облегчало его страданий; он потел, чувствовал жар в груди, ужасный, испепеляющий жар, как будто внутри было раскаленное железо. Ему пришло на ум трагическое восклицание поэта, и он горько улыбнулся: «Если бы я был Бог, я бы пожалел сердца людей».

Ему было жаль себя. Он думал: «Что мне делать? Куда пойти? Куда пойти? Что мне делать?» — на мотив одной старинной песенки, который неотвязно вертелся у него в голове уже несколько дней.

Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Ему хотелось бы поплакать, но не получалось. Ему хотелось бы кричать, метаться, но для чего? Ему хотелось бы поспать, но не получалось; ему хотелось бы пободрствовать, но не получалось.

Ничто в мире не могло бы утишить его страдания: печальная судьба железной хваткой вцепилась в его жизнь. Он старался найти утешение в мысли, что его представления о собственной любви преувеличены. Разум соглашался, но сердце не слушалось. В какой-то момент ему стало страшно своего страдания, и промелькнула мысль о самоубийстве. Но он тут же подумал: «С ума сошел! Сошел с ума!» — на мотив старинной песенки.

Вся жизнь представилась ему в черном свете, он думал, что никогда, никогда больше он не забудет эту женщину. Но, в конце концов, из-за чего он так страдает? Он и сам не мог как следует разобраться в своем горе: но страдание было, притом невыносимое.

Всю ночь он слышал бой часов. Слышал крик первого петуха: крик раздирающий, ужасный и ненавистный для всякого, кто не может заснуть. Он думал, что у него жар, настолько у него все горело внутри. Он выпил почти бутылку воды. Ему казалось, что кровать жжется; у него стучало в висках, щеки горели. Он был совершенно измучен тоской и бессонницей, во мраке комнаты его мучила настойчивая, мрачная мысль: самоубийство. «Он покончил с собой из-за любви к жене», — скажут завтра, когда обнаружат его с дыркой от пули в голове. И, может быть, найдется слезинка для него и в ее легкомысленном сердце.

Под утро он задремал.

Когда он проснулся, гостиничный слуга, пришедший открывать ставни, сказал, глядя на его помятое лицо:

— Синьор неважно спал сегодня ночью.

Да уж, куда как хорошо! Если бы Джованни знал! Но Джованни уже растворил щепотку соды в полстакане воды и протягивал его Филиппо, который машинально выпил, весь в печальных мыслях ночи; затем он стал одеваться.

Странное дело! Мало-помалу он почувствовал, как боль его утихает, становится почти незаметной, уходит. У него хватило сил улыбнуться. Мало-помалу, постепенно он почувствовал, как проходит тоска, уступая место почти веселости. В груди больше не жгло. С удивлением он наблюдал за быстрой переменой в настроении, как вдруг его осенило: накануне вечером он переел, чтобы осуществить трагическое намерение напиться.

Он оказался жертвой заблуждения: то, что, по его мнению, происходило в его сердце, на самом деле происходило в желудке. Ад — да, но не в сердце; пониже и правее.

Потому что боль в животе и отчаяние — ощущения родственные.

— Докажите! — скажут читатели.

Господа, Автор дает вам честное слово, что это так.

И тогда Филиппо решил снова вызвать жену.

Чтобы отпраздновать мир, а также для обычной печальной цели, о которой вы все знаете, он устроил пышный обед, на который были приглашены Гверрандо и Баттиста.

Когда подали жаркое, этот последний заметил, что хозяйка дома трогает его ножкой.

«Чего ей от меня нужно?» — думал он в замешательстве.

Наконец, уступив любопытству, он прямо спросил ее об этом.

— Ах, — сказала Сусанна, покраснев, — мне нужна была спичка.

— Сейчас схожу возьму в кармане пальто, — сказал Баттиста.

Он вышел. Сусанна обратилась к мужу.

— Мне надо, чтобы этого человека убили, — сказала она.

— Хорошо, к какому времени?

— К шести.

— А нельзя ли к семи?

— Нет, к шести.

— Вот черт, — захныкал Филиппо, — как я смогу убить его к шести?

Баттиста вернулся со спичками, и все стали напевать, чтобы скрыть смущение.

— Пожалуйста, — сказала ему Сусанна, — вы не принесете мне сумочку, которую я оставила в комнате?

Когда молодой человек снова вышел, женщина обратилась к Гверрандо.

— Отравите мне этого человека! — сказала она.

— Да вы с ума сошли! — ответил Гверрандо.

— Какая же я рассеянная! — воскликнула Сусанна, хлопнув себя по лбу. — Представляете, мне показалось, что сейчас средневековье.

— Так забываться несколько опасно, — пробормотал Филиппо. — Один раз моего друга арестовали, когда он вышел из дома, думая, по рассеянности, что сейчас времена Адама и Евы.

— К шести, — сказала Сусанна, — договорились.

Когда Баттиста вернулся, Филиппо передал ему под столом записку: «Бегите, спасайтесь! Вас ищут, чтобы убить».

Солнечному Лучу пришлось искать себе другую работу.

XIV

— С сегодняшнего дня, — сказала Сусанна, — начинаю новую жизнь. Хочу чем-нибудь заняться. Буду учить английский.

— Прекрасно, — сказал Гверрандо, — я очень хорошо говорю по-английски. Будем упражняться в разговоре вместе.

Филиппо долго аплодировал.

С тех пор, хотя он по-прежнему был обручен с Эдельвейс, Гверрандо каждый день принимал Сусанну в своей квартире на улице Риволи, чтобы заниматься разговорным английским, de cinq а̀ sept[5].

Когда Сусанна возвращалась поздно, Филиппо встречал ее в ярости.

— Где ты была?

— У Гверрандо. Мы говорили три часа.

— Наглая!

— Но, дорогой, мы говорили по-английски!

— А, — отвечал Филиппо, успокаиваясь, — я думал, вы говорили по-итальянски.

— Да что ты!

Иногда за обеденным столом Сусанна говорила:

— Сегодня Гверрандо мне сказал, что я очень аппетитна.

— Негодяй! — кричал Филиппо.

— Но, милый, он сказал мне это по-английски.

Муж успокаивался:

— Ну, тогда совершенно другое дело.

Какое-то время спустя приходил Гверрандо, который всегда проводил у них вечера, и в теплой гостиной все время происходила одна и та же трогательная сцена: разговор не клеился, как это обычно бывает среди людей, который имеют привычку проводить много времени вместе. Жена, сидевшая меж двух мужчин, вела себя так, как будто у нее день рождения. Время от времени она поглаживала мужа, причем муж принимал ласку вполне философски, а между тем, когда тот глядел в другую сторону, смотрела на Гверрандо и складывала губы в поцелуй.

В ответ на это любовник ерзал на стуле, стараясь принять непринужденный вид и, помня об опасности того, что муж все заметит и поймет, он думал: «Блаженная, могла бы и посидеть спокойно». С такой мыслью он старался придать своему лицу выражение чрезвычайной страстности пополам с грустью.

Но, к несчастью, его старания не увенчивались успехом, и его взгляд не выражал надлежащего волнения; тогда женщина придавала своему лицу крайне встревоженный вид и, по-прежнему поглаживая мужа, она подавала любовнику отчаянные знаки глазами, бровями и губами, как будто говоря: «Как? Ты меня больше не любишь?»

Гверрандо старался успокоить ее взглядом, который означал: «Успокойся, дорогая, я тебя люблю, но думаю, что нужно быть более осторожными: помни, что мы на виду у твоего мужа». Но по причине ли чрезмерной осторожности, или из-за слабой выразительности взгляда, получалась вот эта простая фраза: «Сделай одолжение, отвернись в другую сторону». Взгляд Сусанна наполнялся отчаянием — именно отчаянием, — и Гверрандо, припертый к стене, начинал говорить «да, да» кивками головы, а тем временем из предосторожности внимательно смотрел на мужа, который был этим очень доволен, думая, что эти кивки означают согласие с тем, что он говорил.

Пока разворачивались эти немые мимические драмы и во время длинных пауз в разговоре любовник с трепетом наблюдал за движениями мужа, опасаясь, как бы тот не встал и не вышел из гостиной. Он думал: «Будем надеяться, что он не выйдет и не оставит нас одних, иначе мне придется — ох придется! — использовать время его отсутствия. Она будет этого ожидать и будет изумлена и огорчена, если я ничего не стану делать, и моя любовь ничего не будет стоить в ее глазах. То есть мне придется встать, хотя мне прекрасно сидится, произнести пламенным тоном какие-нибудь слова, которые якобы я долго сдерживал в груди, и еще что-то сказать, и нам придется обменяться одним из тех опасливых поцелуев, которые всегда сопровождаются страхом, что вдруг сейчас войдет муж. Пока он здесь, все в порядке».

В то же время жена с нежностью смотрела на любовника и думала: «Будем надеяться, что моему мужу не придет в голову на минутку выйти. Во-первых, мне это неприятно перед любовником, который в конце концов может подумать, что мой муж совсем не ревнивый, либо что муж знает, но ему наплевать; и потом, обязательно что-нибудь произойдет, если муж выйдет. Мой любовник конечно же захочет поцеловать меня, и нас могут застукать. А так, втроем, нам так хорошо!»