Градгродд - Брайан Олдисс

Теперь она уже барабанила кончиками всех восьми пальцев, но все-таки нашла силы рассмеяться ему в лицо.

— Брайан, ты играешь в интеллектуальную игру с самим собой. Я уверена, что даже этот простяга Квилтер представил оправдание своим действиям. Значит, даже он чувствует вину за содеянное. А ты как человек более интеллектуальный сможешь обезопасить себя заранее, используя самоконтроль.

— «К востоку от Суэца» интеллектуал может найти для себя гораздо больше оправданий, чем кретин. — Увидев на ее лице досаду, он смягчился:

— Впрочем, как ты выражаешься, я скорее всего просто играю сам с собою. Или с тобою.

Как бы машинально, он положил свою руку на ее пальцы, будто это были молибденовые кристаллы. Она высвободила их:

— Я хочу сменить тему, Брайан. У меня есть полезное, на мой взгляд, предложение. Как ты думаешь, ты сможешь найти мне добровольца?

— Для чего?

— Для того чтобы высадиться на незнакомую планету.

Далеко, на чужой планете под названием Земля, третий священник, которого звали Блу Лугуг, пребывал в состоянии умственного расстройства. Он лежал, привязанный к скамье множеством крепких холщовок, которые полностью опоясывали то, что от него осталось. Несколько проводов соединяли его тело и конечности с целым рядом периодически издававших бульканье машин. Один особый провод был подключен к инструменту, с которым работал какой-то человек в белой одежде; когда человек подвинул рукой его печень, в мозгу третьего священника произошло что-то непонятное, не поддающееся описанию. Это было самое ужасное ощущение из всех, которые он когда-либо испытывал. Теперь он понял, как прав был первосвященник, относя к этим тонконогим эпитет «плохой».

Перед ним возвышалось нечто плохое-плохое-плохое, сильное, здоровое и гигиеничное, и постепенно уничтожало его разум.

Непонятное ощущение повторилось.

На месте всего восхитительного, прекрасных воспоминаний или ожиданий — кто знает, — разверзлась пропасть, которую уже ничто не могло заполнить.

Один из тонконогих заговорил. Задыхаясь, священник повторил:

— Реакции мочевого пузыря тоже нет. У него нет реакции на боль во всем теле.

Он все еще цеплялся за надежду, что, услышав, как он воспроизводит их речь, они окажутся достаточно разумными, чтобы прекратить экзекуцию.

Какая бы там каша ни варилась в их безмозглых головенках, они отнимали у него шанс войти в стадию кариона, ибо две его конечности уже были отпилены — уголком своего замутненного глаза он заметил жбан, в который их поместили, — и полное отсутствие амповых деревьев ставило крест на возможности продолжения жизненных циклов. Впереди была пустота.

Он закричал, подражая им, но, забыв об ограниченности человеческих возможностей, ушел в верхний регистр, и звуки получились искаженными. Его оставшиеся конечности были усеяны, как пиявками, множеством крошечных инструментов.

Ему требовалась поддержка первосвященника, его божественной матери и отца в одном лице. Но тот, очевидно, подвергался такому же медленному расчленению. Грогов там не было — он уловил их горестные возгласы из другого конца комнаты в ультразвуковом диапазоне. Затем его опять охватил приступ тупой беспомощности, и он перестал слышать — но что-то у него пока еще оставалось… что? И это тоже ушло.

Несмотря на головокружение, он разглядел, как к фигурам в белом присоединилось еще несколько. Ему показалось, что он узнал одну из них. Она очень походила на ту, что совсем недавно ежедневно надоедала ему.

Человек этот что-то кричал, и, превозмогая усиливающееся головокружение, священник попытался повторить, показывая, что узнал его:

— Я не могу вынести вида того, что вы делаете, — этого нельзя было делать никогда!

Но тонконогий, если даже это был он, не признался. Он обхватил руками переднюю часть своей верхней головы и быстро вышел из комнаты, практически как если бы…

Тупое ощущение возникло еще раз, и белые фигуры с интересом взглянули на свои приборы.

Директор Экзозоопарка лежал на кушетке и через соску поглощал раствор глюкозы. В чувство его приводил бывший ученик, а теперь член Исследовательского корпуса с дипломом исследователя. Гуси Фиппс, прилетевший из Макао, был уютным человеком.

— Вы изменили своей стойкости, Михаил. Вам следует переключиться на синтетическую пищу — это пойдет вам на пользу. Нельзя же впадать в расстройство при виде вивисекции! Сколько вы их сделали собственными руками?

— Знаю, знаю, не напоминай. Меня просто смутило именно это существо, которое постепенно разделывали на мелкие кусочки на скамье, а оно не показывало никаких признаков боли или страха.

— Что скорее ему в помощь, чем во вред.

— Боже, я все понимаю! Но эта его ужасающая кротость! В какой-то момент я почувствовал, что присутствую на генеральной репетиции встречи человека с любой какой бы то ни было новой цивилизацией. — Он неопределенно показал на потолок. — Или, может быть, я хочу сказать, что под научной этикеткой вивисекции я разглядел в человеке сохранившуюся с древних времен жажду крови. Для чего существует человек, Гуси?

— Такой взрыв пессимизма очень похож на вас. Мы движемся прочь от первобытного, грязного, животного начала к светлому духовному. Это долгий путь, но…

— Да, этот ответ я часто давал сам. Быть может, мы не столь совершенны сейчас, но станем когда-нибудь в будущем. Но правда ли это? Не в грязи ли наше место? Не было бы более здоровым и разумным оставаться в ней? Не ищем ли мы постоянно лишь оправдания своим поступкам? Подумай только, как в нас по-прежнему много примитивных инстинктов, в которых мы не видим ничего плохого: вивисекция, расторжение брака, косметика, охота, войны, обрезание — хватит, не могу больше. Когда мы чего-то достигаем, это всегда страшно фальшиво — как те фантазии с синтетической пищей, вдохновленные помешательством на диете в прошлом столетии и боязнью тромбоза. Мне пора в отставку, Гуси, на какие-нибудь более легкие вершины, где светит солнце, пока я еще не слишком стар. Я всегда считал, что количество мыслей в голове человека обратно пропорционально количеству окружающего его солнечного света. — Зазвенел дверной колокольчик.

— Я никого не жду, — сказал Пазтор с несвойственной ему раздражительностью. — Гуси, посмотри, кто там, и выпроводи их поскорее. Я хочу, чтобы ты рассказал мне все о Макао.

Фиппс ушел и вскоре вернулся с плачущей Энид Эйнсон.

Яростно досасывая глюкозу, Пазтор принял менее удобную позу, убрав с кушетки одну ногу.

— Михаил, Брюс исчез! — прорыдала Энид. — Я уверена, он что-нибудь с собой сделал. О, Михаил, его было невозможно успокоить. Что же мне делать?