Серенада на трубе - Сынзиана Поп

— Это особая техника, — улыбнулась я. — Вначале полоскаешь рот, а потом глотаешь дым.

— Глотаешь? Как так?

— А так. Это совсем не трудно сделать.

— Пожалуйста, покажи мне, — попросила она, — я большая охотница до всяких новшеств.

— Непременно покажу, — сказала я, — но я забыла сообщить вам очень важную вещь. Перед тем как последний раз затянуться, хочу вам кое–что сказать. Но вы должны дать честное слово, что будете держать это в строжайшем секрете.

— Я — человек чести, моя дорогая, — произнесла она и снова протянула мне руку с ногтями цвета красного дерева. — Даю тебе слово.

— Хорошо, — сказала я, — так знайте, что Элла — самый главный организатор всего, что творится там, наверху. Вы не поверите мне, если я скажу вам, что она остается в туннеле два с половиной часа и даже после этого могла бы начать все сначала.

— Что–что? — переспросила госпожа Реус и молниеносно начала желтеть.

— У нее очень подходящие для этого ноги. Толстенькие и белые и довольно привлекательные. Все ребята просто дерутся из–за таких прелестей. А она кричит: noch ein mal, noch ein mal[62], — и этому, думаю, она от вас научилась, потому что вы именно так нам кричали из окна, когда мы как сумасшедшие танцевали польку, а потом пили прекрасный сироп. А теперь посмотрите, как я глотаю дым.

Госпожа Реус давно уже пожелтела и теперь стала постепенно зеленеть, она сидела, упершись руками в свои мощные колени, а ноги ее повернулись как–то внутрь. Это была новая позиция, я до тех пор ее не знала, но не успела подробно разглядеть, потому что на самом деле проглотила дым, и теперь он лез у меня из ушей, из глаз и из носа, а госпожа Реус вдруг закричала «караул». «Караул!» Хотя до самого конца было ясно, что на меня она не обращала внимания, а кинулась бежать на улицу, несмотря на то, что телефонистка как раз установила связь с провинцией. И никто не ответил па вызов, хотя «алло!», оставшееся без ответа, — самая печальная на свете вещь.

А я потихоньку пьянела от опиума.

23

— Не уходи, ты больше не вернешься. Не–у–хо–ди–ты–боль-ше–не–вер–нешь-ся.

— Будь благоразумен, Малыш, сумасшедшая тебя убьет! Будь–бла–го-ра–зу–мен–ма–лыш–су-ма–сшед–шая–те–бя–у-бьет.

— Я его убью. Я–е–го-у-бью.

Я встала с травы и направилась к Командору, но не шла, а летела — просто потому, что дул ветер. Я поднялась над землей и немного покружилась в воздухе, как лист. Не близко и не далеко от того места, где они сидели по–турецки на зеленой лужайке, держа в руках рупоры. Мальчик Пипэл следовал за мной на близком расстоянии, я летела, а он шел по земле, и потом, когда я спустилась, он взял меня за руку и привел назад в круг.

— Ты кто? — спросила я.

— Ты кто, ты кто, ты кто, — пропел он и показал мне язык.

— Может, ты не знаешь, что мне пятнадцать лет? — сказала я.

— Может, ты не знаешь, что мне двадцать? — сказал он.

— Как бы не так, ты в сто раз меня меньше. Ты, верно, и не знаешь, как смотришь?

— Как смотрю?

— Прямо вперед. Но я все равно убью Командора, потому что он подлец, он не пойдет к Мутер. Если она его схватит, ему не поздоровится. Но он не идет. Он едва дотаскивается до комнаты Эржи. А потом я чувствую омерзение… Но почему же не пришла Эржи?

Я приложила рупор ко рту и закричала:

— Эржи! Эржи!

Вначале никто не ответил, но вот у конца слаломной трассы появилась запыхавшаяся Эржи. Я смотрела на нее сверху, с плато, и она была маленькая, как жучок. Она размахивала руками и ногами, но кто разберет ее сигналы? Потом она побежала вверх по холму, хотя трасса была очень крутая, но она все продолжала бежать и скоро добралась до нас и тут же уселась на траву по–турецки, с рупором в руках.

— Что теперь будем делать? — спросила я.

— Опусти голову мне на колени, — сказал мальчик Пипэл, — я тебя не трону.

— Сейчас не могу, надо говорить в рупор.

— Кому ты собираешься кричать? — спросил Пипэл. — Дай мне адрес или телефон.

— Погоди, этот проклятый горбун не хочет идти, и потому я его убью. Кто–то должен же его когда–нибудь ликвидировать.

Я снова поднялась из круга и хотя и парила в воздухе, но все же вцепилась в Командора.

— Нет! — закричала тетя Алис. — Нет! Он не виноват.

— Пусть она скажет, виноват или нет, — проговорила я и указала на К. М. Д.

Но она пожала плечами и сказала, что это совсем ее не касается.

— Это у тебя пройдет, — сказал мальчик Пипэл и засмеялся, нагнувшись надо мной.

— Пошли, — сказала в эту минуту Манана. — Пошли, ну его к черту.

Я вскинула на спину рюкзак, Манана схватила чемоданы, и мы вышли из нашего дома. Мутер нельзя было найти. Мы искали ее все утро, облазили все закутки, но лес был огромен, и ее не было ни на одной горе. Мы кликали ее, и я, и Манана, но она не отвечала, хотя, думаю, была поблизости. Некоторое время мы ждали ее у могилы отца, она сама, собственными руками ее вырыла, но и туда она не пришла; впрочем, после того, как мы втроем его там похоронили, без всякой церковной службы, Мутер уже не оставалась поблизости, она бродила взад–вперед и пела, но как она пела, господи боже мой, вам никогда не узнать! Два дня мы сидели с Мананой на деревянных ступенях нашего дома и слушали, как говорила она эту песню, больше слова, чем мелодию, этот рассказ о любви, в тайны которой и никогда не смогу проникнуть, потому что на единственное возможное объяснение обрушилось безумие Мутер. Два дня мы сидели там, и багаж стоял рядом, и только в четверг утром Манана сказала: «Давай уйдем, больше ничего нельзя сделать».

— Цимбалы ты не берешь? И велосипед не берешь?

— Нет, — сказала Манана, — мы еще вернемся, я заперла их на чердаке. Если я не вернусь, то ты вернешься, девочка, понимаешь? Ты вернешься, предашь огню все, что здесь осталось. Она до того времени умрет.

— Умрет? Почему? — спросила я.

— Для нее так лучше, — сказала Манана и стала быстрее спускаться по тропинке.

Мальчик Пипэл состроил страшную рожу.

— Господи, что ты там увидел? — закричала я.

— Посмотри, посмотри, — сказал он, — посмотри быстрее.

Я посмотрела назад и тут же закричала:

— Манана, смотри, она пришла.

В конце тропинки, наверху, неподалеку от входа в дом стояла Мутер. Она оперлась на дерево и, хотя май был очень теплый, подняла воротник отцовского пиджака и поверх него в упор смотрела на нас.

— Не кричи, — сказала Манана, — она убежит. Пускай посмотрит нам вслед. Это единственно возможное расставание.

— О господи, — обратилась я к мальчику Пипэлу, — она, бедняжка, не знает, куда мы уезжаем, и не понадобится ли ей еще что–нибудь… Послушай, Манана, я думаю остаться здесь.

— Крикни ей, — сказала Манана. — Крикни ей тогда.

И я крикнула:

— Мутер, дорогая моя, я очень тебя люблю.

И она кинулась бежать, как испуганная коза от охотника, и только мелькнули ее рыжие волосы между стволов сосен.

— Пошли, — сказала Манана, — надо идти, пропустим рейс. Мы даже не заметили, что перед домом зацвели сосны, ты видела?

— Да, видела… Так всегда случается. Когда появляется Мутер, я сразу замечаю все вокруг до малейших подробностей. Почему Мутер такая красивая, Манана?

— Я тоже была красивая, — сказала Манана, — и я была молода, но я никогда не была такой, как она. Думаю, твой отец — человек особенный. Я так думаю.

— Манана, я хочу теперь немного поплакать, потом пойдем дальше, — сказала я.

— Хорошо, — сказала Манана, — давай. — И поставила чемоданы прямо на тропинку и, пока я плакала, делала гимнастические упражнения, чтобы размять руки.

— Не плачь, — сказал мальчик Пипэл, — это пройдет, это не очень страшно. Со мной тоже такое случилось в первый раз.

— Оставь меня, оставь меня! — крикнула я.

— Ш-ш, — сказал он, — не скандаль, а то кто–нибудь вызовет Скорую помощь. Лучше дай мне номер телефона.

— Там нет электричества, — сказала я. — А этого старого дурака я ликвидировала. Это должно было когда–нибудь случиться. А вспорола его по–английски, кинжалом.

— У тебя никого нет? — сказал он и погладил меня по лицу.

— Это ты, мальчик Пипэл? — спросила я.

— Да, — сказал он, — это я.

— Ну, тогда… — И потом я крикнула: — Манана, Манана, подожди, я тоже иду, не оставляй меня одну. — И я бросилась бежать по дорожке, хотя рюкзак был очень тяжелый и каждый раз наподдавал мне по почкам.

У канатной дороги никого не было, весной люди не слишком–то часто отправляются в горы, а если и приезжают, никто не возвращается утром вниз, в город. Утром всегда солнце освещает каменные вершины, освещает леса, и можно сойти с ума, гуляя по дорожкам, где солнце стекает полосами, если ему преграждают путь ели, или просеивается сквозь сито, если уже зазеленели дубы. Здесь мрак и свет, и красный муравей вдруг вспыхивает, как рубин, а потом под ногами оказывается маленький уголек. Солнце раздувает всякие приключения, а тень их убивает. И единственная постоянная вещь — это звяканье колокольчиков на овцах, оно доносится издалека, но постоянно, и очень успокаивает, когда знаешь, что кто–то пасет овец над тобой на поляне, а если он еще время от времени кричит какое–нибудь слово, то хочется просто от радости делать кульбит. Потому что потом можно целый час сидеть, прижав колени к груди, и смотреть на гриб, выглядывающий из–под старых листьев, подберезовик, подосиновик или боровик на подкладке из пуха. Так что я каждый день уходила в лес и знала — со мной кто–то есть; даже если этого пастуха я никогда не видела в лицо и он был на двадцать километров надо мною. Но тем не менее со мной был еще один человек, а это чего–нибудь да стоит.