Падшие в небеса.1937 - Ярослав Питерский

Тюремщик удовлетворительно покачал головой:

– Хорошо! На первый раз прощается. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский: «был бы человек, а статью для него мы подберем!» Ха! Как верно сказал товарищ Дзержинский! Ну ладно! Но во второй раз, Клюфт, вы будете помещены в карцер за незнание своей статьи и вялый ответ на перекличке! – надзиратель вновь поднял папку.

Арестанты покосились на Павла. В их глазах он увидел огонек поддержки и одобрения. «Наверное, карцер – это что-то очень страшное. Гораздо хуже того, что есть сейчас, если эти люди рады за меня, что меня в этот самый карцер не поместили!» – подумал Павел.

– Оболенский! – крикнул тюремщик.

– Я! Оболенский Петр Иванович! Статья пятьдесят восемь, четыре, шесть, одиннадцать! – отозвался слева седой старик, сбитый крепыш с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом.

На этом проверка закончилась. Надзиратель еще раз осмотрел арестантов и, медленно развернувшись, вышел. За ним хлопнула тяжелая дверь, и металлический скрежет ключа в замке позволил арестантам немного расслабиться. Они разошлись по камере и как-то повеселели. Лишь Павел в нерешительности стоял возле нар. Он смотрел на дверь и не знал, как себя вести. На его плечо легла рука. Хрипловатый голос приветливо сказал:

– Молодой человек, садитесь на табуретку, вот тут, рядом. Сидеть не запрещено. Главное, не закрывайте глаза, – седой старик приветливо улыбнулся.

Павел послушался и покорно сел на табуретку возле нар. Дед примостился рядом. Он тяжело вздохнул и опять лукаво улыбнулся. Клюфт вглядывался в его морщинистое лицо. Оно выглядело, словно добрая маска клоуна. Было совсем белым, как от муки.

– Моя фамилия Оболенский. Я тут самый давний обитатель. Сижу вот уж полгода. И неизвестно, сколько еще. У меня тяжелая статья. Хотя, если честно, у всех тут они тяжелые. Пятьдесят восьмая – это не шутка. Но у меня еще и шпионаж висит. Вот так-то! – старик тяжело вздохнул.

Он по-детски теребил брюки на коленях. Клюфт покосился на дверь. Ему казалось, что их подслушивают. Оболенский, догадавшись, тихо добавил:

– Да, опасаться надо. Но не настолько. Главное, не болтайте лишнего. Ни с кем. Даже со мной. Ведь неизвестно, кто я такой. Это закон тюрьмы. И ничему не удивляйтесь.

Но Клюфт удивленно посмотрел на собеседника и спросил:

– Как вы сказали? Вы шпион?

– Нет. Я не шпион. Просто у меня статья за шпионаж. Пятьдесят восемь дробь шесть. Это очень серьезно. Я хожу под «вышкой». Под так называемой «вэмэен». Кроме этого меня обвиняют еще и в организации контрреволюционной белогвардейской организации с террористическим уклоном. Вот так. Меня, скорее всего, расстреляют.

– Вы еще и террорист? А на какую страну вы работали? – изумленно переспросил Павел.

Оболенский ухмыльнулся. Он опять тяжело вздохнул и, похлопав по коленке Павла, весело сказал:

– Вы, я вижу, еще совсем не понимаете исторического момента. Вы еще совсем не понимаете. Вы поймете. Очень скоро и вы начнете во всем разбираться. Кстати, если хотите знать, у вас тоже будет пятьдесят восьмая статья. Будет. Я это знаю. Вот только какой пункт, пока не догадываюсь.

– Пятьдесят восьмая? Хм, вы хотите сказать, что меня обвинят как врага народа?

Оболенский посмотрел Клюфту в глаза. Старик сидел и улыбался. Но эта улыбка не была издевкой и злорадной: мол, я сижу, и ты сиди. Я мучаюсь, и ты мучайся. Улыбка была доброй. Можно даже сказать сострадательной. Старик словно хотел пожалеть Павла, но не решался. Оболенский тихо и в то же время как-то пафосно сказал:

– Вы обвиняетесь не как враг народа! А как политический преступник! Вы! И я уверен в этом! Я! Более того, официально в государстве под названием Советский союз нет политических преступников, уголовный кодекс это не предусматривает, но вот преступления государственной важности он очень даже хорошо предусматривает. И к вашему сведению, пятьдесят восьмая и есть эта статья. Кстати, вас, как я слышал, зовут Паша?

– Да, – растерянно ответил Клюфт.

– Ну-с, Павел, с прибытием вас в застенки народного комиссариата сталинского государства под названием ес ес ес ер! – последние буквы Оболенский выговаривал с каким-то картавым ехидством.

Этот человек в открытую издевался над вождем, над государством. Над ним, Павлом Клюфтом. И не боялся – было видно по его горящим глазам. Оболенского охватил азарт. И Павел вдруг понял, почему этому старику нечего было терять и бояться! Вот и все! Он, шпион и контрреволюционер, просто ходил по грани, за которую уже не страшно заступить! Поэтому он так вольно выражался.

– Меня зовут Оболенский Петр Иванович! Честь имею! – старик встал со стула и, щелкнув каблуками ботинок, склонил голову.

Оболенский медленно опустился назад на табуретку и добавил:

– Перед вами, Павел, штаб-капитан лейб-гвардейского семеновского полка! Вот так!

Павел потерял дар речи. Его посадили со шпионом белогвардейским офицером, вредителями из Ермаковского района и буржуазным националистом, прокурором! Страшнее ничего не придумаешь! Клюфт застыл в оцепенении. Но тут в разговор вмешался Гиршберг. Бывший директор совхоза миролюбиво прикрикнул на старика:

– Ну что ты вот так сходу, Иванович, пугаешь новичка! Ему еще на первый допрос идти! Там наслушается. А ты его сразу в свои клещи взял! Сразу стал вон пугать своими званиями и статьями! – Гиршберг подвинул табурет и сел рядом с Павлом.

Холеное, гладко выбритое лицо совсем не походило на физиономию арестанта, сидящего на тюремной баланде. Директор совхоза дружелюбно добавил:

– Вы, как я понимаю, совсем недавно в тюрьме? Вас сколько в боксе держали? Что делали? Что успели допросить? Или так, молча, отсиживались?

Клюфт растерянно мотнул головой и, сглотнув слюну, выдавил:

– Так, молча.

Гиршберг понимающе кивнул головой и тяжело вздохнул:

– Так я и знал. Наверное, в туалет не водили. Били?

Павел отвел глаза. Ему стало стыдно. Очень стыдно. Он невольно покосился на свои штаны, разглядывая, не осталось ли на ткани кругов и разводов от мочи. Клюфт покраснел. Он не хотел разговаривать, боясь, что директор совхоза, человек, который был «злостным врагом и отрицательным героем» в его статье, узнает о его же позоре, что он помочился в штаны, не выдержав избиений охраны. Но Гиршберг, словно понимая, что Павлу сейчас трудно, похлопал его по плечу и назидательно, но ласково сказал:

– Хорошо. Хорошо. Вам сейчас не до разговоров. Это верно. Вы не знаете, кто мы. Мы не знаем, кто вы. Лучше помолчать. Но я вам дам совет. Один. Сейчас принесут пайку, не хватайте ее, как сумасшедший. И не требуйте у охраны добавки. А главное, ешьте медленно хлеб. Не глотайте его большими кусками. Это пригодится. И еще, когда вас поведут на допрос, главное запомните: старайтесь как можно меньше говорить в присутствии следователя. И если что-то говорите, сначала думайте. И не подписывайте ничего! Ничего! А там поможет вам Бог! – директор совхоза отошел к окну.

На его место буквально запрыгнул рыжий мордоворот Лепиков. Он нервно хохотал и бормотал всякую ерунду:

– Да не слушай тут никого. Они все очумели. Все. Они все вруны. Хотя вот Гиршбергу я верю! А вот этому контре! Ух! – Лепиков замахнулся на Оболенского. – Я бы вообще не говорил с ним! Вообще. Эта контра недобитая тебе только вред доставит. Хуже сделает. А будешь его речи враждебные слушать, себе срок дополнительный намотаешь!

Звякнула щеколда. В двери открылось маленькое окошко. Откуда-то из коридора раздался гулкий и низкий голос:

– Эй, сто тридцатая! Получай жрачку! И не давиться! Чай по кружке! Больше нет сегодня!

Лепиков сорвался с места и кинулся к «кормушке». Бывший прораб наклонился почти по пояс и, встав на колени, заискивающим голосом пролепетал:

– Давай, давай сюда. Давай, вот чаек, вот кусочек! Э! Э! Что ты, мать твою, давай с корочкой! Давай! Вон тот, побольше!

Павел с изумлением смотрел на это. Петр Иванович подтолкнул Клюфта и по-отечески сжал его локоть:

– Павел, нужно подойти к двери. Иначе проморгаете пайку. Тогда до обеда будет голодно. Да и все. Это плохо. Тут надо есть, что дают.

Клюфт встал с табуретки и медленно подошел к «кормушке». Гиршберг и хакас расступились, пропустили новичка. Павел взглянул на них с благодарностью. Клюфт нагнулся, чтобы получить пайку. Из коридора ударил в нос запах горячей еды. Но это был обманчивый запах. «Едой» то, что протянул ему какой-то мужик в черной «робе», назвать было нельзя! Кусок черного полусухого хлеба и горячая вода в железной кружке, именуемая тут, в тюрьме, «чаем». Павел на секунду замер над посудиной, разглядывая содержимое. Его тут же грубо окрикнул раздатчик пищи:

– Эй! Новенький что ли?! Посторонись! Получить дай другим! Следующий! – заорал мужик в черной робе.

Клюфт отошел в сторону. Горячая кружка обжигала пальцы. Павел вернулся к своей табуретке и поставил посудину на нее. Рядом присел Павел Иванович. Старик улыбнулся и деловито сказал: