Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

Вартемы, испанское издание которой вышло в Севилье вскоре после отъезда Магеллана, и переиздание в мае 1518 года книги Марко Поло заставляют предположить, что в то время в Севилье существовал определенный интерес к трудам о Востоке[258]. На первый взгляд кажется, однако, что текст Вартемы вряд ли так уж мог помочь Магеллану в Испании, поскольку в нем воздаются неописуемые хвалы Португалии, португальской доблести и непобедимости, что, возможно, указывает на то, что Вартема на самом деле был каким-то португальским пропагандистом.

Более того, автор так яростно отстаивал претензии португальцев на господство на островах Пряностей, что очернял их обитателей, дабы дать основания проигнорировать их естественное право защиты своих территорий. В результате архипелаг стал выглядеть на редкость отталкивающе. На «уродливом и мрачном» острове Банда, где в основном рос мускатный орех, жизнь была грубой и мерзкой, о законах не знали, а местные жители были так глупы, что «если бы они захотели причинить кому-то зло, то не знали бы, как это сделать». Жители Тернате, производившие в огромных количествах гвоздику, которая ценилась выше, чем мускатный орех, были еще хуже, а их образ жизни столь же дик и груб[259]. Из писем Серрана Магеллан не мог не знать, что книга Вартема грубо искажает сложную культуру островов и коммерческие таланты их жителей. Однако вывод, состоящий в том, что острова можно законно захватить, с легкостью завоевать и с большими доходами эксплуатировать, не мог не нравиться как королю Карлосу, так и королю Мануэлу. На самом же деле, как писали и Франсишку Серран, и Томе Пиреш, Тернате было законным государством, где «власть была дарована Богом», правосудие осуществлялось по законам, а следовательно, христиане не имели права его захватывать. А вот земли беззаконных дикарей казались легкой и правомерной добычей.

Лас Касас сразу начал испытывать сомнения по поводу возможности предлагаемого предприятия. Доминиканец вспоминал: «Я спросил его, каким маршрутом он намерен пройти. Он ответил, что собирается пройти мимо мыса Санта-Мария, который мы зовем Ла-Платой, а затем идти вдоль берега, пока не найдет пролив. Я спросил: «Что, если вы не найдете пролива, ведущего в другое море?» Он ответил, что в этом случае пойдет тем же путем, что и португальцы»[260].

Это признание показывало, что план имел потенциально роковой недостаток. Предав своего прежнего властелина, короля Португалии, Магеллан теперь заявлял, что готов наплевать на международные договоренности и нарушить монопольные права португальцев на плавание вокруг мыса Доброй Надежды. Король Испании никак не мог юридически одобрить такую наглость, даже если бы очень хотел.

Магеллана постоянно преследовали какие-то подозрения. В течение всей атлантической стадии его путешествия, как мы увидим, подчиненные ставили под сомнение его намерения; некоторые попросту предполагали, что он сразу собирался при первой возможности повернуть в Индийский океан, обогнув южную оконечность Африки. Испанцы, которые наблюдали за его подготовкой к уже утвержденной экспедиции или были включены в состав команды, так и не избавились от убеждений в том, что он предаст их, как прежде предал родную страну, а вся экспедиция – хитрость, призванная обмануть короля Испании в интересах Португалии. Некоторые моряки отказались идти с ним на том основании, что он иностранец. Чиновники из Каса-де-Контратасьон фиксировали неоднократные оскорбления, которым Магеллан подвергался со стороны тех, кто сомневался в его честности, а его тесть жаловался на постоянную враждебность, хотя «чем больше препятствий и забот устраивали те, кто стремился вставить им палки в колеса, тем большую решимость демонстрировали Магеллан и Фалейру»[261]. Ксенофобские сплетни продолжались и во время самого путешествия.

В октябре 1518 года, когда Магеллан в Севилье готовился к экспедиции, произошел случай, хорошо иллюстрирующий противоречия, возникшие из взаимных подозрений между португальцами и испанцами. Магеллан поднял флаги с собственным гербом на рее одного из своих судов – типичный для него жест саморекламы и подчеркивания своего происхождения. Он написал королю Испании, объяснив, что не мог вывесить королевские знамена, поскольку «их изготовление еще не было закончено и потому, что, занимаясь снаряжением судов, я не имел времени за этим приглядеть»[262]. Собралась возмущенная толпа, гневно указывая на португальские символы, хотя Магеллан и объяснял явившимся полицейским чиновникам, что «вывешенный герб принадлежит не королю Португалии, а мне, а я вассал Вашего Величества»[263].

Однако инцидент получил развитие. Доктор Хуан де Матьенсо, высокопоставленный чиновник Каса-де-Контратасьон, приказал Магеллану убрать возмутительную символику. Официальный отчет подтверждает тот факт, что Матьенсо даже пытался арестовать Магеллана и его подручных, «приказав схватить португальского капитана, который поднял флаг короля Португалии»[264]. Люди Матьенсо, как утверждалось, разогнали корабельных мастеров, готовивших судно, ранили одного из моряков и разоружили членов команды Магеллана. Возмущенный капитан и его офицеры оказали сопротивление, напали на людей Матьенсо и отразили их попытки. «Кажется, что натуре Вашего Величества совершенно противоречит то, – заключал Магеллан, – что люди, покидающие собственное королевство и отечество, чтобы служить Вам в столь важном деле, подвергаются подобному обращению»[265].

Магеллан остался безнаказанным, хотя в письме королю Карлосу и содержалась опасная на вид угроза. Он готов был, по собственному утверждению, снять флаги, «поскольку там же находился рыцарь на службе короля Португалии, которому его король приказал приехать в Севилью и убедить меня вернуться в Португалию»[266]. Иными словами, Магеллан мог в любой момент передумать и вернуться домой, если бы не получил то, что хотел. Угроза была серьезной. Португальские агенты действительно много работали на двух фронтах, пытаясь рассорить Карлоса с Магелланом, а Магеллана с Карлосом.

К концу сентября 1518 года португальский посланник Алвару де Кошта писал домой, что он много «работал над этим делом» (sobre el negocio de Fernam de Magalhees [sic] he trabajado muchísimo). Он откровенно говорил королю, что «монарху не пристало принимать на службу чужих вассалов» и что «среди дворянства это вещь невиданная»[267]. К этим соображениям чести он добавлял и более практические: «Для столь ненадежных и незначительных перспектив» у короля Испании «достаточно собственных вассалов, чтобы не прибегать к помощи людей, явившихся к нему из-за недовольства» Португалией[268].

Карлос, продолжал посол, изъявил признаки недовольства, но предложил решить данный вопрос епископу Бургоса: как мы уже знаем, епископ был уже плотно втянут в дела Магеллана с членами своей паствы. Посол жаловался, что советники «убедили короля Испании, что он должен продолжать начатое и что заявленная цель путешествия находится в испанской зоне»[269]. В окончательном ответе Карлоса содержалось одно обнадеживающее заявление о том, что Магеллан и Фалейру «имели мало значения» (de poca sustancia), и одна встречная жалоба: Португалия точно так же использовала многих испанцев. Кошта заканчивал свой отчет, предлагая королю попытаться