Маковое Море - Амитав Гош

Скоро Дити вернулась с охапкой полевых цветов: в белом сари она выглядела непорочной девой. Выдернув у себя волоски, она связала два венка и один передала Калуа, а другой надела ему на шею. Великан сообразил, что от него требуется, и обмен венками, навеки их связавший, состоялся. Ошеломленные грандиозностью своего поступка, они молчали, а потом Дити вновь прильнула к нему, утонув в тепле его тела, большого и надежного, как темная земля.

Часть вторая

Река

8

Как только «Ибис» встал на якорь, Захарий с боцманом Али раскрыли гроссбухи и выплатили команде накопившееся жалованье. Запрятав медяки и сребреники в складки саронгов, ласкары мгновенно исчезли в утробе Киддерпора. Одних «Ибис» уже не увидит, другие через пару дней вернутся, после того как их ограбят и одурачат, или они просадят свои гроши в шалманах и притонах и поймут, что жизнь на берегу гораздо привлекательней, когда ты в море, а не шагаешь вразвалку по качкой земле.

Шхуна ждала своей очереди в сухой док на ремонт и покраску. На борту остался лишь костяк команды во главе с Захарием и боцманом Али, однако и меньшим числом службу несли двумя вахтами под началом тиндалов. Как и в море, наряд длился четыре часа, а утром и вечером назначались двухчасовые полувахты. Портовый приют брал свою цену — возрастала опасность, что корабль обчистят, а потому вахтенные ухо держали востро, да и работы на судне не убавилось: хлопоты с инвентарем и, самое главное, приборка. Боцман Али не скрывал своего мнения, что моряк, отправивший корабль в сухой док неприбранным, хуже последней сухопутной шмакодявки, в рот ему дышло, рынду-булинь и фор-брамстеньгу.

Виртуозная брань, в которой Али не знал себе равных, вызывала безграничный восторг Джоду, весьма огорченного тем, что его расположение к боцману не встречает взаимности.

Он знал, что морские волки презирают салаг вроде него: бывало, в своей лодке он греб мимо огромных парусников, а рулевые на мостиках скалились и подавали обидные советы насчет мест, куда приспособить его весло. К подначкам Джоду был вполне готов, они бы лишь обрадовали его, но боцман не допускал фамильярности между ним и ласкарами. То и дело он давал понять, что Джоду взят в команду против его воли и лучше бы уматывал подобру-поздорову. Но раз уж приходится его терпеть, ему уготована самая грязная работа — чистить гальюны, убирать камбуз и драить палубу. Мало того, он приказал Джоду вдвое укоротить швабру — дескать, чем короче, тем лучше результат, а близкое знакомство с дерьмом позволит определить, чем оно было до переработки. Случалось, Джоду на четвереньках драит палубу, а боцман подкрадется и даст пендаля ногой с заботливо отрощенным и остро подпиленным ногтем да еще спросит: «Неужто больно? Радуйся, что не пушка влетела в твою корму».

Первое время Джоду имел право спускаться в жилой отсек лишь затем, чтобы вычистить гальюн, и даже спал на палубе, что представляло неудобство лишь в редкий дождь, а в погожие ночи он был далеко не единственным, кто искал «досточку помягше». Вот так он подружился с юнгой Роджером Сесилом Дэвидом по прозвищу Раджу. Долговязый и тощий, юнга смахивал на жердь, а цветом кожи не отличался от дегтярной мачты. Воспитанный в череде христианских миссий, он носил рубашку с брюками и даже матерчатую бескозырку, пренебрегая набедренной повязкой и банданой. Его претенциозный вкус в одежде, пошитой из парусных лоскутьев, давал повод для частых насмешек. Раджу прозвали третьей мачтой, и каждое его появление на вантах чрезвычайно веселило марсовых, наперебой отпускавших шуточки в его адрес. В отличие от англичан ласкары именовали корабль в мужском роде, что открывало широкие возможности для сравнения мачт с детородным органом: «наш хмырь полез на штырь… давай спускай… заводи конец…»

Не только из-за насмешек, но главным образом из-за боязни высоты, на которой его мутило, Раджу был бы счастлив уйти из марсовых. Пределом его мечтаний было оставаться на твердой палубе и служить вестовым, стюардом или коком. А вот Джоду рвался на реи, и потому друзья быстро сговорились, что хорошо бы им махнуться должностями.

Однажды юнга препроводил своего приятеля в кубрик на баке, где висели гамаки ласкаров. Поскольку матросы считали корабль живой ползучей тварью, своей обители они дали прозванье фана, что означало «капюшон кобры» и было вполне уместно для отсека под главной палубой, у самого клыка бушприта. Хоть прежде на океанских кораблях бывать не доводилось, слово «фана» Джоду знал и частенько представлял, каково это — обитать в черепушке живой твари. Поселиться в кубрике над волнорезом, рассекающим океанские просторы, было его мечтой, однако то, что он увидел, ничуть не напоминало легендарную королевскую кобру. Душный темный кубрик освещала одна керосиновая лампа, висевшая на крюке. В ее неверном свете фана казалась склизкой пещерой, увитой паутиной — куда ни глянь, повсюду гамаки, растянутые между балками. Тесное помещение представляло собой вытянутый треугольник, сужавшийся к носу шхуны. Несмотря на то что низкий потолок не позволял выпрямиться в полный рост, гамаки висели в два яруса; прогал между ними не превышал шестнадцати дюймов, так что перед носом каждого обитателя была твердая преграда в виде потолка или задницы товарища. Было странно, что сии подвесные ложа называли «джула», качели, будто они предназначались новобрачным или младенцам; когда слышишь это слово, представляешь себе ласковое укачивание, но стоит увидеть гамаки, растянутые, точно сети в озере, как понимаешь, что ночью будешь маяться в духоте и биться, словно пойманная рыба.

Джоду не устоял перед соблазном улечься в джулу, но тотчас выскочил обратно, ибо его обдало зловонием, сочетавшим в себе целый букет запахов: грязной подстилки, давно немытого тела, пота, жирных волос, сажи, мочи, дерьма, спермы и прочих выделений. Как назло, его очередным заданием стала чистка гамаков, которые так заскорузли от человечьей грязи и порока, что, казалось, даже в Ганге не хватит воды их отмыть. Едва Джоду закончил работу, как боцман скрутил ему ухо и приказал начать все заново:

— По-твоему, это чисто, хер собачий, засранец ты драный? Да у меня в жопе чище!

По уши в грязи, Джоду мечтал о том, чтобы взлететь по вантам и усесться на салинге — ласкары не зря называли «креслом» местечко, где можно отдохнуть на свежем ветерке. Какая несправедливость: Раджу этакая благодать даром не нужна, а Джоду лишь взглянет на мачту, как рискует получить от боцмана жалящий пинок в зад. Стало быть, зазря он учился различать мачты и паруса, и все его познания пропадут втуне, коль выпала доля драить гамаки, скрючившись у шпигата.

Однако противное занятие имело одну хорошую сторону: поскольку фана лишилась гамаков, все ее жильцы спали на палубе. Никто не стенал, ибо жара усиливалась, и в предвкушении муссонов все были только рады ночевать на воздухе, хоть и на голых досках. Что еще лучше, на свежем ветерке у ласкаров развязывался язык, и они допоздна трепались, лежа под звездами.

Боцман Али в ночном словоблудии не участвовал — вместе со стюардом, парусником, рулевыми и прочей корабельной элитой он квартировал в палубной надстройке. Но и сожителей он чурался. Отчужденность объяснялась не только его нравом грубого и упертого солдафона (что ласкары не считали изъяном, ибо никто не хотел подчиняться чрезмерно фамильярному или потакающему любимчикам боцману), но и его корнями, загадочными даже для тех, кто давно с ним служил. Впрочем, это не казалось странным, потому что многие ласкары были скитальцами и не любили распространяться о своем прошлом; некоторые вообще не знали, какого они роду-племени, поскольку их малолетками продали вербовщикам, поставлявшим матросов на океанские корабли. Прибрежные бандиты-скупщики не интересовались происхождением своих рекрутов: они умыкали голеньких малышей с улиц и бородатых парней из приютов, они платили бандершам и брали тепленькими опоенных клиентов.

Однако при всем разнообразии судеб многие ласкары с «Ибиса» знали, что они родом из той или иной части Индии. Исключение составлял боцман, заявлявший, будто он мусульманин из Аракана в Рохингии, но сослуживцы уверяли, что юность его прошла на китайском корабле. Вскоре все уже знали, что он свободно говорит по-китайски, чему весьма обрадовались, ибо это означало, что вечерами Али будет пропадать в китайских кварталах Калькутты и матросы на шхуне смогут повеселиться.

Когда боцман Али и Захарий сходили на берег, корабль преображался: кто-нибудь взбирался на мачту и стоял на шухере, еще кого-нибудь командировали за парой кувшинов арака или самогона, после чего вся команда собиралась на палубе или в фане, где начинались песни и возлияния с самокруткой по кругу. Если конопли под рукой не было, курили обрезки парусины, которая изготавливалась из того же растения и напоминала гашиш.