Прямой наводкой по врагу - Исаак Кобылянский

Глава 9. Еще четыре месяца между боями

Почти полтора месяца дивизия размещалась на правобережной Херсонщине в большом селе Чулаковка. Основную часть этого периода мы из-за непогоды сидели в хатах и... выпивали. Самогон здесь регулярно варили в каждой семье (поспешно отступавшие немцы не сумели вывезти всю пшеницу из местного элеватора). В отличие от Цюрупинска, где нас поначалу угощали в знак благодарности за изгнание немцев, здесь мы появились как временные постояльцы, и за самогон приходилось платить.

Пили в нашей батарее практически все, кроме выходцев из среднеазиатских республик (да и среди них бывали исключения).

Снабжавших нас самогоном жителей Чулаковки больше денег интересовала одежда и обувь, в результате немалое количество предметов летнего обмундирования и солдатского белья перекочевало в их сундуки. Это обстоятельство натолкнуло смекалистых солдат из соседнего полка на полезную идею. История эта случилась в конце декабря на окраине Чулаковки. Однажды днем в дверь окраинной хаты постучал молоденький щуплый солдат в телогрейке. В руке он держал небольшой сверток. Дверь открыла пожилая женщина, и солдат развернул сверток, в котором была ношеная солдатская гимнастерка. Распрямив ее, солдат спросил:

— Поменяем на жратву, бабуся?

— А що ти хочеш за не?

— Десяток яиц, шмат сала и полбуханки хлеба белого.

— Гаразд. Заходь до хати та почекай хвилинку, зараз зберу.

Через несколько минут солдат, неся в руке узелок со съестным, бодрым шагом шел в обратном направлении.

На следующий день в такое же время у той же двери стояли двое — рослый сержант с автоматом наперевес и вчерашний солдат, на котором сегодня были лишь брюки, белая нательная рубаха да ботинки. Он стоял, дрожа от холода (температура была около нуля), без телогрейки, шапки и обмоток. Сержант постучал в дверь прикладом автомата, громко и настойчиво. Как только в дверях показалась хозяйка, он спросил:

— Женщина, вы узнаете арестанта?

— Авжеж, цей солдатик приходив учора.

— За хищение военного обмундирования он пойдет под трибунал.

— Ой лишенько! Через ту погану гiмнастьорку та пiд трибунал? Та краще заберiть прокляту геть! Зараз винесу.

Не прошло и минуты, как она вернулась, вручила раздетому гимнастерку и захлопнула за собой дверь. Сержант с «арестантом» тут же зашли за угол хаты, где лежали телогрейка и ушанка. «Арестант» оделся, и они отправились к месту своего постоя. По дороге с удовольствием вспоминали вчерашний сытный ужин...

* * *

В честь наступающего Нового 1944 года дивизионное начальство организовало праздничный вечер для старших офицеров дивизии в помещении местной школы (я проник туда совершенно случайно).

Наш комдив, гвардии полковник Кирилл Яковлевич Тымчик, обратился к присутствовавшим с новогодним тостом, в котором были слова, запомнившиеся навсегда. Вот они:

«Помните, товарищи офицеры, что разрушенную хату можно восстановить за месяц, построить большой новый дом — за год, завод — за три года. Новый мужчина, строитель и защитник Родины, может появиться лишь через двадцать лет. Помните об этом и берегите ваших солдат!»

За Новым годом последовало Рождество, за ним старый Новый год, и все это обильно «обмывалось». По правде сказать, большинству надоело однообразие этих пьянок, поэтому приказ о перебазировании, поступивший где-то за неделю до начала февраля, был воспринят многими с облегчением. Нашим следующим прибежищем стал районный центр Ка-ланчак. Здесь нам объявили, что дивизия вскоре будет участвовать в освобождении Крыма. Было предписано начать подготовку к предстоящему штурму Перекопа. Теперь мы с повышенным вниманием слушали рассказы хозяина дома, в котором я тогда жил. Этому тщедушному мужчине по имени Степан было лет сорок, но в армию его по состоянию здоровья не брали. По рассказам Степана, за годы оккупации он вместе с земляками совершил три поездки в Крым за солью, которой тамошние татары расплачивались за привезенную с Херсонщины пшеницу. Он рассказывал, будто после оккупации Крыма немцами татары обратились к Гитлеру с петицией о придании полуострову статуса генерал-губернаторства Великой Германии и просили согласия фюрера на изгнание или истребление всех живущих здесь русских. Я не могу утверждать, было это правдой или всего лишь народной молвой, но такое слышал и позже.

Тем временем мы, несмотря на частые дожди, приступили к учениям на местности. За неделю успели оборудовать учебный полигон с искусственными целями, но воспользоваться им не довелось: нас перевели ближе к Перекопу, в усадьбу совхоза «Красная Звезда», километрах в пятнадцати от Каланчака.

* * *

Здесь мне придется временно прервать ход повествования, чтобы рассказать о командире нашей батареи и его ординарце, а также о том, что произошло с ними незадолго до начала боев за Крым.

Неразлучные Лев Николаевич и Михаил Захарович

Командир нашей батареи Лев Николаевич Винокуров сильно отличался от большинства офицеров полка своим сдержанным поведением и культурой речи, которая выдавала в нем образованного горожанина. По профессии архитектор, он был единственным в полку строевым офицером с законченным высшим образованием.

Винокуров родился в 1917 году в Харькове в семье русских интеллигентов (отец был профессором строительного института). В юности Льва потянуло в дальние края, и он, откликаясь на призыв комсомола, участвовал в строительстве Комсомольска-на-Амуре. Когда началась война, Винокурова призвали в армию. Летом 1942 года он окончил артиллерийское училище и в звании лейтенанта прибыл в полк почти одновременно со мной.

Лев Николаевич не был создан для военной карьеры. Он не обладал зычным голосом, не умел нараспев командовать строем. Несмотря на вполне нормальное телосложение, военная форма никак не хотела ладно сидеть на нем. Не получалось у него ловко щелкать каблуками и лихо отдавать честь. Даже матерщина, которой Винокуров отнюдь не избегал, звучала в его устах как-то слишком интеллигентно.

Лев Николаевич умел очень естественно, без признаков высокомерия держать окружающих «на дистанции», не давал никому вторгаться в его глубоко упрятанную душу. Не баловал Винокуров открытым проявлением дружелюбия и командиров огневых взводов, меня и Камчатного. Очень редко улыбался. Но, несмотря на это, все знали, что Винокуров не злой человек, зря подчиненного не обидит, в крайнем случае поворчит и забудет.

Долгое время мне, двадцатилетнему, Винокуров (который был старше меня всего на шесть лет) казался очень пожилым мужчиной, возможно, этому способствовала его редкая для фронтовиков манера держаться обособленно. Лев Николаевич не признавал панибратства, держал подчиненных офицеров «на дистанции». Лишь однажды нам удалось увидеть его в состоянии «без внутренних тормозов».