Любовь – кибитка кочевая - Анастасия Дробина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не она дура, а ты, – с досадой сказал Митро. – Я эту Аделину хорошо знаю. Эх ты, а цыганка еще! Кто же тебе так запросто и шаль, и туфли даст? Чего ей, думаешь, от тебя нужно?
Данка растерянно заморгала, отложила ложку. Кузьме показалось, что Митро очень уж сурово разговаривает с ней, но вмешаться он не посмел.
– И не думай туда возвращаться! – приказал Митро. – Пойдешь с нами.
– А чего мне у вас-то, размедовый? – неожиданно огрызнулась Данка. Глаза ее стали злыми, как у уличной кошки, на скулах по-мужски дернулись желваки. – Мне к своим надо! Сейчас вот доем и тронусь на Крестовскую, мне сказали – там какие-то цыгане стоят. Доеду с ними до Смоленска, а там…
– Да ты не ерепенься, – усмехнулся Митро, – Лучше меня послушай. Зачем тебе в табор? К мужниной родне? До седых волос под телегой пропадать? Дальше будешь по базарам «Валенки» голосить? Гадать?
– Что могу, тем и живу! – огрызнулась Данка. – Между прочим, я лучше всех в таборе пела! А гадать чем плохо? Ты что, изумрудный, сам не цыган, что брезгаешь, или твоя баба другим зарабатывает?
Митро не ответил. Кузьма покосился на него и осторожно спросил:
– А что ты еще петь умеешь?
Данка исподлобья взглянула на него. Неохотно сказала:
– Еще знаю горькую.
– Ну спой.
– А разве тут можно?
– Ничего. Потихоньку.
Данка пожала плечами. Почесала грязный подбородок, сунула в рот последний кусок хлеба и, едва проглотив, вполголоса запела:
Очи гибельны, белена-дурман.Подойди-взгляни, сокол-атаман,Разведу тоску, разгоню ее,Водкой-матушкой разолью ее.Обнимай меня – разве ты без рук?Мни-терзай меня, окаянный друг.Доля горькая, сердце бедное,Губы жадные, ненаедные.
Краем глаза Кузьма заметил, как один за другим на них оборачиваются люди из-за столиков. Двое мастеровых даже встали и, тихо ступая, подошли ближе. Хозяин за стойкой опустил газету и, подслеповато щурясь, воззрился на цыган. Половые – кто с чайником, кто с подносом, кто с горой тарелок – замирали, оборачиваясь на Данку. А та, увлекшись, забрала еще отчаяннее, до слезы:
Я красивая – да гулящая,Боль-беда твоя, жизнь пропащая.Полюбить меня – даром пропадешь,А убить меня – от тоски помрешь.
«Господи… Господи…» – билось в висках Кузьмы. Подавшись вперед, он смотрел в хмурое лицо Данки, силился поймать взгляд опущенных глаз, вслушивался в гортанный голос. Откуда только она взялась на его голову? И где отыскала эту песню, эти слова? И как поет, проклятая, как забирает!.. Когда Данка умолкла и, подняв глаза, выжидающе взглянула на Митро, Кузьма уже точно знал – женится на ней. Только на ней, и ни на ком больше, пусть Трофимыч хоть царицу приводит…
Вокруг стола столпился весь трактир. Данка встрепенулась, протянула руку и завела:
– Люди добрые, не оставьте своей милостью бедную цыганочку…
Митро нетерпеливо оборвал ее:
– Да замолчи ты! И вы все идите! Чего тут интересного? Спела – и спела!
– Да ты что, морэ, с ума сошел?! – взвилась Данка, когда зрители нехотя отошли от стола. – Сейчас бы они полный стол денег набросали! У меня под эту песню вся Калужская ярмарка ревмя ревела! Одних копеек на два рубля было, а ты…
– Дура… – проворчал Митро. Сунув руку в карман, вынул пятерку. – На, возьми, уймись только.
Глаза Данки загорелись. Но все же она пересилила себя и, закусив губу, отодвинула деньги.
– Мне… нет, не нужно. Мы цыгане…
– Цыга-ане… Где ты эту песню взяла?
– У колодников подслушала. Из Калуги гнали, и мужиков, и баб, а я – за ними, чтоб не сбиться. Вот бабы и пели. Там еще какие-то слова были, еще жальчее, да я позабыла…
Митро в упор посмотрел на нее и поднялся из-за стола.
– Хватит. Идем к нашим. Погостишь пока, а там видно будет.
Данка растерянно посмотрела на него. Перевела взгляд на Кузьму. Тот наконец-то решился улыбнуться ей. Она взглянула недоверчиво, чуть ли не с досадой. Быстро опустила ресницы, и ее острые скулы пошли пятнами.
– Ну, воля ваша, – глухо сказала она. – Спасибо. Пойду.
Дома Варька с Макарьевной пекли пироги, и грибной запах чуялся уже у калитки. Кузьма мечтательно потянул носом и первый вбежал в дом.
– Варька, мне давай вот этот пирог, и этот, и этот…
– Лопнешь, чаворо![29] – Варька, улыбнувшись, придвинула ему большую деревянную миску, наполненную горячими пирогами. – Где ты ночь пропадал? Макарьевна беспокоилась…
– Чего беспокоиться? Я с Митро был… Да вон он сам идет!
В горницу, улыбаясь, вошел Митро. За его спиной жалась Данка.
– Смотрите, кого вам привел! Цыганка, таборная, родню догоняет. Так пела сегодня на Татарской, что отовсюду народ на воротах сплывался.
– Таборная? – заинтересованная Варька поднялась из-за стола. Данка робко шагнула навстречу… и вдруг беззвучно ахнула. Лицо ее на глазах сделалось землисто-серым.
– Варька… – прошептала она, отшатываясь назад, к двери. – Варь…ка…
– Ты?!. – Варька побледнела, подняла руку, чтобы перекреститься – и опустила ее. Митро, стоя у порога, непонимающе смотрел на них.
– Сестрица, ты ее знаешь?
– Данка!!! – вдруг завопила Варька и бросилась вперед. Данка отпрянула, но Варька кинулась ей на шею, обняла за худые детские плечи, прижала к себе, что-то быстро, торопливо зашептала на ухо. Данка что-то отвечала – явно невпопад, потому что ее перепуганные глаза смотрели через плечо Варьки на Митро.
– Это же Данка! Это же наша Данка! – кричала Варька. – Из нашего табора, тоже Корчи родственница! Мы и кочевали вместе, пока… – Варька покосилась на черный платок Данки и не очень уверенно закончила: – Пока она замуж в другую семью не вышла.
При этих словах Данка тяжело привалилась спиной к дверному косяку и закрыла глаза. На ее лбу бисером выступила испарина. Варька взяла ее за локоть и, не обращая внимания на изумленные взгляды Митро и Кузьмы, потащила к столу.
– Варька, я… – прошептала та.
– Иди садись, – чуть слышно перебила ее Варька. – Потом…
Засиделись до вечера. Пироги удались лучше некуда, Макарьевна принесла самовар, Варька заварила чаю с душистой мятой. Митро расспрашивал Данку о таборной жизни, о родне, вскользь поинтересовался, хорошо ли ей жилось с семьей мужа, потом попросил еще раз спеть «Очи гибельны». Данка говорила мало, петь отказывалась, на вопросы отвечала вежливо, но с явной неохотой. То и дело ее взгляд останавливался на лице Варьки. Та, за весь вечер не проронившая больше ни слова, отхлебывала чай, молчала.
Лишь к ночи Данка немного оправилась и согласилась спеть. Кузьма, по-прежнему не сводивший с нее глаз, сорвался с места, сдернул со стены гитару, но Данка запела по-таборному, без музыки, даже не взяв дыхания. Лицо ее было замкнутым, серьезным. Выбившиеся из-под платка волосы курчавились по обеим сторонам лица, сумрачно блестели глаза. Гортанный голос негромко, вполсилы выводил:
