Вниз по матушке по Харони - Михаил Федорович Липскеров

Из простых людей, на которых у нас в России все и держится. Помню, в детстве пороли. Но это как-то так, для прилику. Много раньше, как стал рулевым ботика Петра Алексеича. Давно это было. Я тогда был крепостным у боярина Акентия Михалыча Шуйского, пахал, сеял, жал. Зимой уходил в большое село Измайлово, где подрабатывал у купца суконных дел Игната Петровича нянькой у его малолетних детишек, за что боярин Акентий Михалыч должен был получать за меня по полтине серебром в неделю. Ежели же он получал меньше, то меня пороли. На конюшне боярина Акентия Михалыча. А так как я всегда получал меньше, то пороли каждую неделю. А если он получал больше, то пороли в по́рочной купца Игната Петровича. А так как он никогда не получал больше, то меня пороли просто так. Вот ты, Нупидор, скажи: как не пороть трудящегося человека, матушкой природой для этого дела предназначенного? То есть меня пороли два раза в неделю. Когда становилось невмоготу, я много раз сбегал, но меня много раз ловили и каждый раз пороли: пороли где ловили, пороли на конюшне боярина Акентия Шуйского и пороли в порочной купца суконных дел Игната Петровича. Ну, и там, где был порочный инструмент. А когда повязали на срочную, пороли ажник шпицрутенами.

А потом, как-то после шпицрутенов, когда я грел жопу на солнышке у Измайловского пруда, меня и заприметил царь Петр Алексеич. Не знаю, чем я ему потрафил, но он вот и взял меня рулевым. У него глаз был острый. Он с первого раза заприметил мой талант рулевого. (Они потом с Алексашкой Меншиковым шутковали про меня: «Наш рулевой». Оттуда-то и пошло сами знаете что.) Ну, прием на службу отметили, как водится, царской поркой. Это значит – пороли в четыре руки. Петр Алексеич и Алексашка. Это уже потом меня пороли людишки рангом пониже. Но мне это было уже все равно. Жопа стала каменной. Так что у Аглая Трофимыча мне без порки иногда становилось как-то скучновато.

И взялся за руль. Чтобы плыть по Харони дальше.

Лирический экзерсис

И все вокруг пропитано лирикой. Просто сил моих нет как пропитано. Это вам не лирика Центральной России. Вот, к примеру, впечатление Пушкина за лирику в Центральной России. «Люблю, – говорит Пушкин, – я пышное природы увяданье, в багрец, – говорит, – и золото, – говорит, – одетые леса, – говорит». Любит! А Лермонтов – тот подтверждает. «Но странною, – подтверждает, – любовью. Под говор пьяных, – подтверждает, – мужичков». Ну, и прочие Тютчевы и Феты. Это они так говорят, потому что в Сибирях не бывали. Из поэтически настроенных людишек в Сибири обитал лишь Ершов – так он о природе не писал. Конечно, можно сказать, что Жар-птица – она тоже в какой-то степени природа, но о любви к ней в «Коньке-Горбунке» ни слова. Ну, может быть, во времена Пушкина и Лермонтова природа и располагала к любви к ней, а вот сейчас…

…Засрал человек центрально-российскую природу! В хлам ее превратил! Прошелся по ней, падла, как хозяин, могучим ураганом чудной родины своей! В сущую бяку превратил! (Это была беспощадная сатира.) Нет, пацаны, жуткое уныние создают в моих местах голые деревья, разъехавшаяся земля, сочащиеся из небесного шнобеля сопли и серо-желтые казенные строения под провисшими электрическими и телефонными проводами. И телевизионные антенны над ними, рвущиеся улететь к такой-то матери с поломанного шифера. И снег, сука, в центрально-российской природе серый. Как будто он таким в этом небе родился. Не люблю, не люблю, не люблю…

А вот в Сибири… Лиственного леса почти не видно. А ель, сосна, пихта, кедр хвою не сбрасывают – потому что как в сибирские морозы без хвои? Окоченеть можно. И вот на белом снегу зеленое очень здорово смотрится, это я вам как эстет говорю. Да и осень в Восточной Сибири не чета центрально-российской осени. Дождь – так дождь. Светлый живой ливень. А избы! На века рубленные! Не прижимающиеся друг к другу от зябкости, а вольные. Чтобы дышать можно было волей, а не запахом соседских супов и выгребных ям под носом. Не видел я в Восточных Сибирях изб, вросших в землю. Спешащих, едва родившись, уйти в прах. Нету таких в сельских Сибирях. Я не говорю о городах, таких как Забубенск, Замудонск-Сибирский, Заколдобинск-на-Енисее. Это как везде, как в Центральной России. Нет, есть, конечно, в Сибири город! На Тами-реке. Там чисто и светло. Там по-вдоль реки три улочки. Где в раньшие времена купцы проживали и каждый купец норовил построить свое жилище погуще соседских. Резьба, пацаны, – охереть можно! Это я вам как эстет говорю.

А четвертая, Центральная улица – дворянская. Дворяне – они, как и купцы, тоже норовили построить жилище погуще соседских. Но из камня. И этот камень… Он прям дышит. Одухотворенный охеренно! Это я вам как эстет говорю.

И вот в эту красоту недавние наши предки всобачили стеклобетонную высотку обкома КПСC! Всю малину обосрали. Это я вам как эстет говорю…

Ну а теперь, любезный мой читатель, вынырнем из моего лирического экзерсиса и вернемся на реку Харонь, на корвет «Вещий Олег».

Плывет он по физической скрепе земель российских реке Харонь в ее восточносибирской части. Мерно стучит вечный двигатель. Сидоров Козел включил авторулевой и спит с открытыми глазами, Нупидор с Марусенькой играют в крестики-нолики. И он интимно называет ее «Машуней», а она его по-свойски кличет «Пидорком». В смысле шуры-муры. И это навело троих старших на умные размышления на тему «откуда на российской земле пошло выражение «шуры-муры». (Помните, я вам обещал рассказать об нем. А узнал я это из этих самых размышлений Аглая Трофимыча, Калики Переплывного и Михаила Федоровича. Так что передаю историю в исполнении триумвирата старейшин корвета «Вещий Олег».)

Шуры-муры

Зачал разговор Михаил Федорович:

– Так вот, господа, как утверждает Яндекс, мем «шуры-муры» пошел от французского «chere», что в переводе на русский будет «дорогой». От него же пошло и русское «шара». «На шару и уксус сладок». Так ведь, Аглай Трофимыч?

– Об чем звук! – подтвердил Аглай Трофимыч. – Как раз в 1813 году гнали мы с князем Барклаем француза из русских земель. А почему, спросите вы меня. А потому, что француз на русской земле звучит как-то не кошерно. Князь Барклай гнал по земле, а я – по Березине.

– Помню, мил Аглай Трофимыч, я в те поры на этой самой Березине партизанствовал с князем