На неведомых тропинках. Шаг в темноту - Аня Сокол

— Полагаешь, врет ведьмак? С этим мы к нему вернемся? — Он хохотнул диким лающим смехом.

— Есть еще посредник.

— Брось, Серега — тертый калач, с Семенычем лет десять работает. И вдруг так подставляется? Это надо совсем ума лишиться, а старик дураков не жалует.

Я сердито отвернулась, но возвращать наблюдавшим за нами девушкам артефакты уже не спешила, первый порыв прошел.

— Вы передавали деньги посреднику? — спросила я.

— Да, — хором ответили они.

— Ага, — вставил Веник, — а сами поближе к освященной земле двинули. На всякий случай, да?

Мужчина не скрывал иронии, и доля правды в его словах была. Зачем прятаться, если сделка заключена честно? Пусть детей там не укроешь, так ведь претензии не к ним, а к мамочкам, которые могут в любой момент нырнуть в храм. Пусть это всего лишь отсрочка, за стариком не заржавеет нанять обычных отморозков, а там что святое место, что нет — все едино.

— Но она сама нам сказала, для нашей же безопасности, — жалобно сказало Мила.

— От вас, уродов, можно всего ожидать, — выплюнула Катя.

Хорошо, что артефакты у меня и связь с детьми прервана, а то малыши бы уже изошлись на крики, а так ничего, Игорь вон спокойно спит в коляске.

— Кто сказал? — спросила я у Милы, не обращая внимания на оскорбления, девушка расстроена, ее можно понять.

— Посредник.

Наверное, в этот момент, меня впервые осознанно посетило плохое предчувствие. Так просто это не могло кончиться. Но в тот момент я от него отмахнулась. Я не вещунья и не карка,[5] чтобы пророчествовать.

— Посредник? Серега выдал товар и отправил сюда? — засомневался Веник.

— Нет. Да, — запуталась Мила.

Катя взяла ее за руку и пояснила:

— Да. Пожить здесь нам рекомендовал посредник. И нет. Ее зовут не Серега, а Вера.

Приехали. Я даже глаза закрыла, чтобы их не видеть.

Можем ли мы с Веником плюнуть на все эти странности, забрать амулеты, уйти и забыть об отчаянии в глазах молодых мам? Легко. Останавливают два момента.

Первый: условия сделки с нечистью выполняются последней всегда. Да, их извращают, если могут двояко или превратно истолковать, обязательно истолкуют, но выполнят, иначе нечисть не имеет права требовать с человека плату, в чем бы она ни заключалась. Будь это иначе, кто бы вообще заключал с нашими договоры? Только дебилы, а это невкусная пища, да и вестник таких на темную сторону старается не перетягивать. Наш ведьмак всегда отвечает за свой товар, и теперь эта сделка под угрозой. Повредит ли его репутации этот случай? Не слишком, но неприятный осадок останется. Если, после того как мы отчитаемся, Семенычу стукнет в голову, что можно было все исправить и спасти сделку, а мы не попытались. Боюсь, он будет недоволен. Веник прав: старик дураков не жалует. С другой стороны, а не наплевать ли мне на репутацию нечисти? С высокой колокольни. Если кто-то откажется от сотрудничества с нашими, я буду рада.

Но есть и второй момент, и он уже не такой двоякий, как первый. Есть еще эти девчонки. И их дети. Без медальонов матери они обречены. В лучшем случае их придется разлучить, детей нельзя помещать в обычный приют, только в нашу тили-мили-тряндию, в семью, в качестве воспитанников или ложных детей, и это в любом случае лучше, чем убить неосторожным движением свою мать и даже не помнить об этом.

Я никогда не снимала сережки, свои двойные колечки из белого и желтого золота, не изысканная старина, обычный новодел без камней, два колечка, вставленных одно в другое, английский замок. Это потом я узнала, что превратить в артефакт современную вещь, то есть создать его чуть ли не с нуля, намного сложнее и дороже, чем перенастроить старый. Я всегда убеждала других и себя, что не снимала медальон матери никогда. Я хотела забыть тот случай, и бывали дни, когда мне это удавалось. Я не знала, насколько это опасно. Ни разу не набралась смелости спросить Кирилла о свойствах подарка, даже чувствуя его действие. Ведь пока молчишь, этого как бы нет.

Алисе было года четыре. Я расслабилась, ведь давно ничего не происходило. Мы ходили в ясли, потом в садик, никаких жалоб. До сих пор не знаю, чего это стоило Кириллу. Тогда я позволила себе поверить, что моя дочь — обычный ребенок, мне очень этого хотелось, и для этого я готова была обманываться и обманывать других. Тем более что белесые кисточки на ушках выпали еще до года. Ну и что, что зубки чуть острее, чем у других детей, и ни педиатр, ни стоматолог отклонений не находили.

По субботам Кирилл работал, Алиса сидела на полу и перекручивала змейку, ее еще называют змейкой рубика. Она таких штук пять сломала, так ничего и не собрала, лишь спустя несколько лет повзрослевшая девочка смогла оценить всю прелесть головоломки. Я готовила ужин, когда появилась мысль: все хорошо, дочь — обычный ребенок. Ну, и что, что я физически ощущаю ее частью собственного тела? Это заслуга не колечек, которые лишь полоски металла, а часть материнского инстинкта. То, что я впервые почувствовала это, лишь надев подарок, не больше, чем совпадение. Все остальное фантазии и мракобесие. Я положила лопатку, которой перемешивала картошку, тогда еще сковородки были чугунными, а лопатки железными, век тефлона и силикона еще не наступил, расстегнула замочки, вынула двойные колечки и положила их на холодильник. Под ложечкой засосало от странного чувства пустоты, будто из меня вынули важную и нужную часть. Ощущение было сильным, и я чуть не надела сережки обратно. Но не надела, решив быть сильной и последовательной. И не фантазировать. Тогда мы жили в маленькой однокомнатной квартире, так что стоило мне миновать коридор, как я увидела Алиску и сразу представила, как подхвачу малышку на руки, поцелую во вкусно пахнущий носик, потом в щечку, в шейку, в животик, а она будет заливаться счастливым смехом.

Я не успела даже подойти, она услышала меня раньше. Услышала, но не почувствовала. Алиса обернулась. Верхняя губа задралась, обнажая клыки, на которые так легко закрывал глаза стоматолог, и зашипела. Звук быстрый, хлесткий, как удар. Те, кто слышал, как шипят животные, могут отдаленно представить себе, как это было. Но лишь отдаленно. Это «хххааааа», которое издала моя дочь, было громким, угрожающим, страшным, прежде всего тем, что мне и в кошмарном сне не могло присниться, что на такое способна моя дочь. Ногти на руках (и, как потом оказалось, на ногах) приобрели стальной оттенок, выдвинулись из пальцев и заострились.

Одно из самых ужасных мгновений моей жизни. А потом ярость на ее лице сменилась испугом и растерянностью, Алиска спрятала руки с коготками (их пришлось состригать кусачками, ибо втягиваться назад в пальцы они не хотели) за спину и заревела. Она уже не была совсем неразумным малышом и узнала меня, даже без артефакта, по запаху, внешнему виду, звуку, походке — по всему сразу. Узнала и расплакалась, потому как испугалась, на долю секунды она приняла меня за чужака, за врага — и в дело вступили инстинкты.