Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - Виктор Широков

И не придумал я ничего лучшего, как запить горькую, хотя к спиртному всегда питал отвращение. Мой покровитель академик меня сразу же уволил, пьяниц он терпеть не мог, хотя какой я пьяница, я же горе заливал. Меня брали на работу в кооператив — шить кожаные куртки из кожаных мячей (брали покрышки, распарывали и снова сшивали по выкройке), но у меня руки нежные, к механической работе не приучены и опять же я пил горькую. Спасибо подобрал меня друг отца, армянин Самвел, посадил в палатку, и сейчас я, Паша Пинхасик, торгую спиртным на оптовом рынке. Считать на калькуляторе научился, купюры в стопки складывать и аптечными резинками прихватывать для гарантии. Научился двойную бухгалтерию вести, прочую документацию. А пить сейчас не пью, уже второй год как подшился. Даже пиво. И пьяниц этих на дух не выношу. Вот вчера зашел ко мне Жох-Жохов, он тоже на рынке порой канцелярскими товарами приторговывает, разносит бланки разные, авторучки шариковые. Вот я открыл ему пиво немецкое, дал печеньем заесть и долго базарили мы о новейших бестселлерах: сами их авторы пишут или за ними кто-то стоит? Быть того не может, чтобы баба одна, подполковник милиции, за один год два десятка детективов выдала и на своей основной работе успевала. Сейчас интервью с ней пошли, фотографии в СМИ. А я лично не верю. Я сам больше одной книжки в год написать не мог, а сейчас и вовсе не тянет. Двести деревянными мне в день здесь выходит, на жизнь хватает. А баб этих мне и даром не надо, я их сейчас на дух не выношу. То ли дело свой брат мужик. Вчера под вечер подвалил один алкаш, фасад палатки помыл. Я ему перед работой налил "чернил" и остаток отдал вместе с посудой, а после работы дал ещё бутылку "портвейна' целую и две бутылки пустые из-под пива, сдаст и получит по полтора рубля за каждую.

Куда как тяжело сейчас людям приходится! А я ничего, я ещё по-божески живу. Вот под Новый год мне полтинник стукнет, так отпраздную на полную катушку. Может и шампуня выпью или виски даже. С меня станет, я живучий! Главное, вовремя определить для себя приоритет. Что это такое, с чем едят? А вы в словаре посмотрите, сейчас каких только толковых словарей понавыпускали, на каждом лотке лежат, кончился книжный бум и дефицит книжный закончился. Только бы деньги были, денюжки. А Ольга, между прочим, со мной опять живет. Покочевряжилась, повыеживалась и вернулась, арфистка хуева, все-таки свою квартиру дарить чужому дяде не захотелось, да и потом я её люблю Я, может, только из-за любви к ней и зашился, "торпеду" всадил, не приведи вам, Господи! Маня, вторая моя жена, большой человек, между прочим, стала. Из Сухуми она тоже в Москву перебралась, у неё сейчас свое меховое ателье, шубы шьет и продает, лучше греческих. Заведу-ка и себе шубу на меху я. А Таня потерялась на Украине. Это сейчас чужая страна стала, суверенитетная, япона мать. Где-то она, бедная, мыкается! Локоть, небось, сосет. А письмо её это я с собой ношу, в бумажнике; оно, конечно, затерлось, разлохматилось от перечитывания, но кое-что разобрать ещё можно. Я иногда смотрю и её звериной энергией подпитываюсь, дюже злая баба была, но жизнь её на место поставила. Наказала. Не тот приоритет выбрала. Но я ей всё простил и зла на неё не держу.

ДОБЫЧА

Холоднее становится к ночи. Дует ветер больших перемен. Слишком много ты, девочка, хочешь, ничего не давая взамен. Ты решила прожить, как тигрица, потому что природа дала право женщинам тихо таиться и терзать, если духом смела. Ты не хочешь уважить обычай и, глотая невнятно слова, стать покорной и слабой добычей для случайно забредшего льва.

Ты расправишь покатые плечи, соболиные брови — вразлет… Заклинанье какое-то шепчешь о любви, что была и придет. Ты и в гордости злая-презлая, сталь в глазах — так что впору ножу… Ничего я сегодня не знаю и тебе ничего не скажу.

ТРИ ЧАСА ОЖИДАНЬЯ

Три часа ожиданья — это много иль мало? Жизнь меня обнимала, ломала и мяла, жизнь меня волокла, как котенка, вперед — день за днем и за годом мелькающий год. Я взрослел, понемногу в привычках менялся, обминался, а все же пока не ломался, я за жизнью волокся трусцой и шажком и портфелем махал, словно мальчик флажком. Было много мечтаний и много надежд, я себе устанавливал новый рубеж, уставал, отставал и винил, и винился, и порой сознавал, что вконец обленился. Жизнь прощала меня и, жалея, ласкала… Три часа ожиданья — это много иль мало?

Электричка трясется на стыках, как бричка. В срок стремится успеть, долететь электричка. Через ливень, сквозь зелень и высверки дач мчится к солнцу навстречу залогом удач. Я трясусь в такт её нескончаемой тряске, я влеченью сейчас отдаюсь без опаски, я спешу на свиданье с надеждой своей, мой полет все быстрый, встречный ветер сильней. Заоконная зелень сочней, зеленее… Неужели я тоже сейчас молодею? Далеко позади шум и гомон вокзала. Три часа ожиданья — это много иль мало?

Скорость въелась в меня, как дурная привычка. Вспыхнуть жарко стремится последняя спичка. Сигаретка бикфордно чадит-догорает. Расставаться со мною рассвет не желает. Набирает свою светоносную силу, чтоб взбодрить приуставших, болезных и сирых. Полустанки минуя, летим оперенно. Вон калека неспешно бредет по перрону. Он, наверно, забыл, как томиться и мчаться, повязали его добротой домочадцы, чувство скорости жизнь беспощадно украла… Три часа ожиданья — это много иль мало?

Может, жизнь моя вся до сих пор ожиданье, с каждой новой весной прежних чувств оживанье, ожиданье любви, ожиданье удачи, и я жить не могу, не умею иначе. Ветром новых поездок лицо ожигаю, ожидаю свершенья, опять ожидаю. Все мы, люди, комочки разбуженной плоти, в бесконечном полете, во вседневной заботе. Воплощая мечты, говоря торопливо, мы в любви объясняемся нетерпеливо. Почему ты в ответ до сих пор не сказала, три часа ожиданья это много иль мало?

СОН ВО СНЕ

Ночная тишина глуха, как вата, лишь изредка её перерезает далёкий свист больших электровозов, ножом консервным вспарывая сон. Я в комнате один, в привычном кресле устало разместилось тело, снова умчались мысли в дальние пределы, где можно пробежаться босиком. За окнами накрапывает тихо осенний дождик, ветер рукоплещет вовсю шальными ветками деревьев, роняя побуревшую листву. А в памяти моей не меркнет солнце, лежит спокойно гладь пруда Святого, где лилия белеет невесомо… Я к ней спешу подплыть, слегка коснуться, чтоб осознать, что все это не сон. Веселый воздух резво и покато скользит по свежевымытым плечам. Свет солнечный струится, как из лейки, двоится зренье, и тебя я вижу всю в ореоле радуги цветной.

Ты проплываешь, юная русалка, струится водопад волос неслышно, слова твои крадет гуляка-ветер и только эхо вторит, искажая сиюминутный смысл всевечных фраз. Давно пора мне в комнату вернуться, отставить кресло в сторону и тут же тебе по телефону позвонить. Но сон во сне, как неотвязный призрак, как мириады разноцветных радуг, слепит и снова смешивает зренье.

Я пробужденья жду. Далекий свист ночных электровозов убеждает, что не остановима жизнь, что нужно инерцию движенья сохранять. А, может, память этому порука и сон не просто отдых, дань покою, а тот же бег в немой стране мечты?..

РАЗГОВОР

А. Б.

За окном то таял снег, то стужа леденила робкие сердца… Разговор сворачивал на мужа, и обидам не было конца. Был он — третий — как бы осязаем, виноватый взгляд, хоть та же стать… Что-то все мы недопонимаем, как бы ни старались понимать. Протестуем против обезлички, полыхаем праведным огнём… Дался ж нам твой давешний обидчик, что ж мы всё о нём, о нём, о нём?

Даже если вынута заноза, остается след былых заноз. Ясности б — тепла или мороза… Как невыносимо, если врозь. Что же я-то сопереживаю или тоже в чем-то виноват; ваши тени взглядом провожаю и не знаю, как зазвать назад. У несчастных что-то вроде касты, вот и ворошим житье-бытье. Есть, конечно, верное лекарство, и оно зовется забытье.

Только ничего не забываем. Каждая обида на счету. Вот он — третий даже осязаем, несмотря на полную тщету. Может быть, он видит наши лица, что пылают праведным огнем… Разговор наш длится, длится, длится, а ведь каждый, в общем, о своем. У него, наверно, сын родится, вот тогда не будем о былом.

ЗОЛА

Чего мне ждать? На что надеяться? На то, что, может быть, поймут? И перепеленают сердце, и выбросят обиды жгут? Всё время — деньги, деньги, деньги! — а я, как нищий на углу, устал молиться и тетенькать, и дуть на чувств своих золу.

Из пепла не возникнет пламя, из безысходности — любовь, и только память, только память ещё мою согреет кровь. Когда чредой пройдут виденья, я оценю ли грёз размах? Души не меряны владенья, и я здесь подлинный монарх. Хочу — люблю, хочу — караю, и в сновиденческом огне не к раю, к дедовскому краю хотелось быть поближе мне. Чтобы из мглы вечерней свита и предзакатного огня, всех этих грешных духов свита не ополчилась на меня.