Записки сенатора - Константин Фишер

Из гнилого материала нельзя строить твердое здание, каков бы ни был архитектор. Не так совершаются реформы. Лютер не по высочайшему повелению проповедовал против папизма; паства его убеждалась не циркулярами. Пасторы проповедовали в том же смысле против высочайших повелений: реформация осуществилась в общественной совести, вопреки правительству и несмотря даже на гонения, она осуществилась, требуя правительственной санкции и, когда достигла санкции, установилась без недоразумений, потому что ее уразумел народ прежде признания ее правительствами. Правительства не предписывали ее, а только признали, — и то поневоле.

А у нас: по какому побуждению бояре сбрили бороды, по какому надели фраки? По воле царя; зато и до сих пор цивилизация заключается только в бритом подбородке и во фраке, а под ним — варварство. По какому побуждению даны наделы, дана одноличная власть мировым судьям, отданы уезды на расхищение управ? Оттого, что Милютин сказал, что это будет хорошо! Чем руководствуются власти в проведении реформ: буквою циркуляров; а поскольку они понимаются каждым различно, то и вышло — «кто в лес, кто по дрова». Оттого общая неурядица: хотели улучшить быт крестьян — он ухудшился; полагали ввести суд правый — вышел Шемякин; желали облагодетельствовать земство — оно разоряется. Сказано: «да будет свет!» — и бысть… тьма! Но еще не кончено! Чем более карабкаемся в болоте, тем глубже вязнем. «Облагодетельствованные» крестьяне ропщут и на наделы, и на оброки, и на судей, и на земские учреждения, — и до сих пор ропот их не уменьшился, но усиливается.

Из Гельсингфорса поплыли мы такими же неведомыми путями через шхеры в Або. Немного отойдя от Свеаборга, люгер наскочил на камень, который, дав люгеру лихорадочную дрожь, оборвал килевую медную обшивку, — к великому ужасу старика Веселаго. Князь был очень доволен этим событием; он видел в нем полезное открытие. Камень был тотчас нанесен на карту, и тут же князь принял решение снарядить экспедицию для нового промера шхерных фарватеров. Пароход, за нами шедший, сидел не так глубоко в воде, как люгер, и прошел через гребень без соприкосновения. После долгой борьбы с самим собою Веселаго (доставшийся князю в наследство от адмирала Сенявина) решился наконец сказать:

— Ваша светлость, мал люгер для осеннего плавания.

— Кому угодно, может пересесть на пароход! — отвечал князь с насмешливою улыбкою.

День был сквернейший, мрачность, дождь и ветер. Часов в 10 вечера командир объявил, что ничего не видно. Князь приказал следовать вперед до первого возвышенного острова с норд-веста, чтобы укрыться от ветра и зыби. Проплыв еще с час, мы остановились за лесистым островом. Темнота такая, что хоть глаз выколи. Ветер дул нещадно; дождя не было, но какая-то мокрая пыль льнула и примерзала к одежде. Князь сошел вниз, а офицеры и мы остались наверху; я — потому, что на палубе переносил качку, а в каюте делалась тошнота. Когда зрачки наши достаточно расширились, предметы, нас окружавшие, начали слегка очерчиваться в виде силуэтов, и мы увидели в нескольких саженях от себя что-то черное вроде судна. Спустили шлюпку, послали мичмана для осмотра, оказалось, что рядом с нами стоял транспорт с порохом, — а у нас на палубе мичман Краббе (теперь управляющий морским министерством) курил сигару. Веселаго опять всполошился:

— Краббе, брось сигару! Брось, купидон, вспомни, что мы везем его светлость, начальника Главного морского штаба!

— А что дадите?

— Ну, брось, дам две сигары.

— Мало, давайте десять.

И дал десяток сигар старик, чтобы заставить повесу бросить сигару в море, с противной транспорту стороны.

На другое утро прибыли мы в Або; на берегу стояли местные власти, во главе их благородная фигура Гартмана, и несколько экипажей для князя и для свиты его. Мы отправились в гофгерихт и нашли его в полном заседании, в древнем здании с высокою, крутою кровлею. Проходя через залу присутствия, князь сказал шутку, довольно неуместную, по-французски:

— Потолок сейчас обрушится и раздавит этих господ.

— Милостивейший государь, — отвечал Гартман с улыбкой, в которой было и серьезное выражение, — мы надеемся, что Провидение, заботящееся о Финляндии, не даст погибнуть этим достойным людям.

Нас поместили в прекрасном просторном доме аптекаря Юлина, который угостил нас завтраком отличным, хотя не по нашему вкусу, как, например, холодная телятина со сладким соусом, — а потом был обед человек на 60, с музыкой. После тостов финляндцы, из внимания к князю Меншикову, заиграли, как финал, русскую арию, не подозревая, что играют «Ты поди, моя коровушка, домой».

Через несколько часов от Або проходили мы мимо строившихся тогда укреплений в Бомарзунде, — прескверных, не дающих никакой защиты, как они и доказали в 1854 году, сдавшись французам без выстрела. Бомарзундские укрепления начали строиться при Закревском на счет финляндских сумм и, как обыкновенно, с содержанием планов в величайшей тайне. Когда выводимые фундаменты указали расположение крепости, люди сведущие увидели несообразность плана. Граф Армфельт сообщил их замечания великому князю Михаилу, который, рассмотрев их, объявил: «Слишком поздно». Хорош повод достраивать!

Вообще Финляндия страдала больше от обороны, чем от неприятеля. В 1864 году возложена была оборона ее берегов на великого князя Константина, который и пошел по-своему: сформировал какой-то вольный флот из наемных судов и наемных матросов. Набрали разных бродяг, не видавших моря и не нюхавших пороху; этот знаменитый флот спрятался в шхеры при виде английского пароходишка, которого в Экнесе отбили кольями и плохими ружьями мужики под предводительством купца, а между тем истрачена была вся экономия, собранная князем Меншиковым в двадцать два года управления. Я представлял вследствие этого доклад государю, в котором доказывал, что Выборг, Фридрихсгам и Свеаборг защищают столько же Россию, Ревель, Петербург, сколько Финляндию, и что потому было бы правильнее возлагать на финляндскую казну расходы только по обороне Ботнического берега, отнеся защиту Финского залива на государственное казначейство империи. Государь передал это сыну Косте: этим все сказано.

Ничто не может быть живописнее Аландского архипелага; он объясняет возможность перехода Каменского по морю к Стокгольму. Островов здесь более, чем моря. Князь велел сделать несколько пушечных выстрелов; каждый оставлял за собою долгие перекаты грома, а три-четыре выстрела, следующие друг за другом каждую секунду, произвели грохот и эхо изумительные. Стокгольм величаво выходит из моря перед приближающимся мореплавателем.