Литургические заметки - Сергей Желудков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проскомидия в архиерейской литургии имеет одно начало, но два конца. Сначала священник совершает проскомидию полностью; и архиерей во время великой ектений читает заключительную молитву проскомидии. Но во время Херувимской архиерей подходит к жертвеннику, срывает покровцы... Проскомидия священника разрушается и совершается архиереем с половины заново.
И всюду — «орлецы», круглые коврики с изображением орла над городом. На листе с таким изображением стоит будущий архиерей перед своим рукоположением, когда читает исповедание веры. Там это имеет смысл. Но зачем бегает прислужник, подкидывает эти круглые коврики всюду, где хотя бы на секунду остановится архиерей? И это — не Византия, а позднейшее русское новшество.
...И все это — рассуждения без хозяина. Архиереи могли бы очень хорошо со всем этим распорядиться, все это исправить своею высокою властью. Но они предпочитают покорно исполнять эти явные несуразности своего ритуала.
66
Ленинград. 1954. Рассказ семинариста с Украины. Там у них к одному епископу приехали крестьяне просить священника в Радоницу на отдаленное кладбище. Он пообещал и... забыл о том. Когда приехали за священником — оказалось, что все уже заняты. Тогда, чтобы не нарушить архиерейского слова, епископ взял епитрахиль и поехал на кладбище — сам ходил, служил на всех могилах.
Так возвышает архиерея скромность и человечность. Они этого не понимают, совсем не понимают. Смотришь — хороший, милый человек, став епископом, теряет естественность обращения, начинает на каждом шагу «играть» архиерея, а то и в самом деле впадает в мнительную гордость, не терпит возражений, принимает во дворе, опаздывает на службу... Это сбивает с толку восточный деспотизм, культивированный в нынешнем ритуале архиерейской службы.
Современные новшества и потребности
67
Обмен письмами, 1963:
...Меня ужасает прогрессирующее в нашей среде вырождение чувства красоты. Это вырождение началось не со вчерашнего дня. Всевозможные проявления варварства в области церковной эстетики в XVIII и XIX веках — красноречивое тому свидетельство. Но там были особые причины — давление сверху денационализировавшихся правящих кругов. Теперь совсем другое — полное оскудение не только творческих сил, но и вкусов в самой толще. Пройдите по кладбищу, посмотрите, какие кресты сейчас ставят на могилах. Уверен, что даже при раскопках первобытных захоронений не найти предметов, которые говорили бы о такой деградации чувства пропорции. Смогли бы сейчас наши церковные люди, даже при наличии всех внешний условий, построить простенькую каменную или деревянную церковку, которая бы ласкала взор? По силам ли нам сейчас вообще создать что-нибудь новое, например, составить новую службу или хотя бы сочинить новый «подобен»? Ведь даже для тройного «Господи, помилуй» мы не в состоянии придумать иной мелодии, кроме «молитвенной», т. е. тоскливой, навеянной такими романсами, как «Не ходи, Грицю» и «Маруся отравилась». Облик русского батюшки и до революции как-то плохо вязался с понятием «пресвитер». Вспомните, какая была шляпа, какая осанка, как наперекор воле Церкви (определенно выраженной) отращивались и окружались ореолом святыни длинные волосы, как они холились и выставлялись напоказ. Но до революции батюшка все же стыдился бы показаться на людях с косой или с женским гребешком на затылке, не стал бы поднимать волосы вверх, запихивать их под шляпу, ходить по улице замаскировавшись под этакого доброго молодца, которому не хватает только кнутовища в руку. А теперь? Теперь вместе с атрофией эстетического чувства наступила атрофия элементарных рефлексов стыда. Помню, в 1948 году я впервые услышал про одного приезжего священнослужителя, у которого, по потребности, мог обнажаться из-под традиционных власов светски-стриженный затылок, а самые власы могли совершенно исчезать под напяленной на них шляпой. Мои знакомые (из духовной среды) рассказывали про это открытие со смехом и недоумением — так это выглядело мало правдоподобно и гадко. А сейчас это можно наблюдать на каждом шагу. Оставляя совершенно в стороне вопрос о том, диктуется или не диктуется этот поразительный фокус необходимостью, я хочу лишь отметить, что с ним сжились, что многих он вполне устраивает. Уж это одно говорит о многом. А чем вы объясните это все более и более возрастающее тяготение ко всякого рода стекляшкам, висюлькам, кокетливо расцвеченным поясам на подряснике? Много ли вы в истории древней Церкви встречали «протоиереев»? Даже Иисус Христос никогда так не именовался. А сейчас у нас добрая половина священников украшается этим наименованием, несмотря на то, что в древности и епископы-то всегда назывались только «иереями» — священниками. Что же я хочу сказать? А то, что сейчас не приходится говорить ни о каком творчестве. Наоборот, надо всячески освобождаться от его уродливых плодов. Этим я вовсе не хочу сказать, что движение вперед принципиально невозможно. Но сейчас самым большим шагом вперед было бы возвращение назад, и чем больше назад — тем лучше. Я думаю, вы понимаете, что я имею в виду не слепое отношение к прошлому, а разумное и что это прошлое я не ограничиваю какой-нибудь эпохой Стоглавого собора. Нелепости, конечно, могли иметь место и в прошлом. Некоторые наши отечественные литургисты имели слабость вылавливать их, например, в древних рукописях. Такой ученый издатель и описатель все что угодно пропустит в своем труде, но если в одной из тысячи рукописей найдет какое-нибудь суеверное заклинание, обязательно напечатает его in extenso [29]. И что же в итоге? Улов, надо сказать, не богатый. А самое главное — в прошлом это не держалось, курьез оставался курьезом, отсыхал, отпадал, отсеивался очень быстро. Сейчас наоборот — нелепые новшества живучи, прилипчивы, почти неистребимы»...
Недавно я имел счастье держать в руках и просматривать греческие богослужебные рукописи X— XIV веков, на пергаменте. Там тоже везде это чувство меры, подтянутость, нет этого благочестивого расползания. Вот одна деталь. В молитве «Спаси Боже люди Твоя» и «Владыко Многомилостиве» я нигде не встречал больше трех имен: 1) Приснодевы Марии, 2) Предтечи Иоанна (деисис), 3) или св. дня или св. храма — и все. Если есть упоминание об апостолах или о преподобных и Богоносных отцах, то уж без всяких имен, и далее: «И всех Твоих святых». А у нас сейчас...»
«...Мне понятна глубокая справедливость ваших замечаний об оскудении чувства красоты в церковной среде. В частности, мне показалась особенно меткой ваша критика внешнего облика прежнего и нового духовенства. И все это так грустно, так грустно!.. Я хотел бы заметить, что многое в указанных вами моментах объясняется отсутствием у нас истинной церковности, то есть свободного и широкого общения. Уродливые крестовины на кладбищах, пошлые напевы, фокус с волосами и одеянием священников, фальшивые титулы и стекляшки, — эти и многие другие некрасивые и порочные явления, я думаю, скоро исчезли бы в условиях истинной церковности, в результате открытого обсуждения, просвещенной критики, иерархического воздействия...
...Вы полагаете, что единственно правильный путь — это возвращение назад, по-видимому, к эпохе поздней Византии. Не смея вступать в неравный спор, я хотел все же заметить, что именно из Византии получили мы в наследство наше явно чрезмерное молитвенное многословие. В Византии Евхаристия закрыта была от народа, и никакого чувства меры не видно в том, что главная часть литургии у нас скомкана, а третьестепенные расширены. И культ деспота-архиерея мы получили из Византии... Правда, оттуда же мы получили и непревзойденные образцы христианской поэзии. Наше литургическое наследие можно наглядно изобразить как кладовую, где драгоценные иконы мирового значения сохраняются и не различаются среди бездарных стилизаций. Хотелось бы в первую очередь на этих драгоценностях сосредоточиться, их обновить в художественном исполнении, а все остальное сократить, в частности, совсем упразднить всякое наше дьяческое чтение. Библейские псалмы, вернее, их избранные, только избранные стихи и отрывки, конечно, заслуживают исполнения в пении. А если в пении, то почему бы также и не во струнах и органе?... Но нельзя предусмотреть все будущие пути развития церковного искусства. Так или иначе, поиски ли новых форм, реставрация ли древностей — ни то, ни другое в наших условиях практически невозможно. Пока не будет восстановлена истинная церковность, конечно, не может быть и речи о возрождении церковной культуры.
Тем не менее мы можем и должны хотя бы в одиноких размышлениях в частной переписке духовно готовиться к будущему возрождению церковного Христианства. В этом плане разрешите обратиться к вам с вопросами большого принципиального значения.
1. Понятны трудности, с которыми связано современное истолкование предания о Вознесении Господнем. Тем более удивительно, что совсем недавно Римская церковь приняла новый догмат о Вознесении Божией Матери. Интересно знать — как это формулировано и комментировано, и не поможет ли это и нам в истолковании предания о Вознесении Господнем.
