Ошибка молодости (сборник) - Мария Метлицкая

– Цены, мам? Да о чем ты? Нас этим не испугаешь!

Конечно, Раиса «достала» и курицу («Запечем в духовке», – сказала Клара), и копыта на холодец. Испекла пироги, с капустой и вареньем. Ну, селедочка с луком – там ведь наверняка селедочки нашей нет. А Зойка так любила «подсолониться»! Пару салатиков, капустка квашеная.

– Не оголодаем и в грязь лицом не ударим, – объявила торжественно Клара, оглядев накрытый стол.

В день приезда Зойки стояли у окна – плечом к плечу. Молчали – так велико было волнение. Наконец, резко затормозило такси, и из машины вышла Зойка: роскошная, в шубе до пят, увешанная баулами и разноцветными, невиданными пакетами. Таксист волок огромный тяжелый чемодан.

Бросились к двери. Зойка, в аромате ярких густых духов и незнакомой жизни, вышла из лифта и, бросив на пол сумки, кинулась к матери.

Раиса подвывала, не выпуская дочь из крепких объятий. Клара потихоньку утирала слезы.

Ввалились в квартиру, Зойка сбросила шубу и принялась доставать из пакетов гостинцы.

На щедрые дары посмотрели, поохали, поахали и, наконец, уселись за стол. Раиса рядом с Зойкой, не выпуская ее руки.

– Дай поесть ребенку! – прикрикнула Клара.

Зойка набросилась на черный хлеб и селедку, потом на кислую капусту. Съела два куска холодца. А вот пироги и курицу проигнорировала.

– Пирогов не ем, посмотри, какая толстая! А курицей нас не удивишь!

Куры за границей – самый дешевый и доступный продукт!

Пили французский коньяк из Зойкиных шуршащих пакетов, закусывали шоколадом с орешками – швейцарским, лучшим.

Раиса и Клара долго вглядывались в фотографии детей. Раиса всплакнула:

– Увижу ли? Будет ли мне такое счастье?

Зойка рассердилась:

– Увидишь! И совсем скоро!

Раиса испуганно посмотрела на соседку.

– А я ведь за тобой, мамуль! – продолжила Зойка. – Увезу тебя я в тундру! – И расхохоталась. А потом добавила серьезно: – Уезжаем мы с тобой, мамуль! Насовсем! Вот оформим бумаги – и вперед! Хватит. Нажились мы друг без друга. Настрадались!

Раиса молчала и смотрела в одну точку. Зойка теребила ее за плечо. Наконец Раиса расплакалась. Клара тоже, и Зойка не отстала.

Всем полегчало.

Начались хлопоты с бумагами – долгие, нудные, кропотливые. Бегала Зойка – Раиса лежала с высоким давлением.

– Смотри, не окочурься на радостях, – выговаривала ей Клара. – А то не доедешь до внуков, кондратий хватит!

Раиса встрепенулась и поднялась – испугалась. Ходила по комнате и перебирала свой жалкий скарб. Зойка сказала: «Брать ничего не будем. Такое барахло и увозить смешно. Все купим на месте!» А Рая прятала на дно чемодана вазочки, завернутые в старые полотенца, чайные дулевские чашки из толстого фаянса, с клубничинами. Бережно обертывала в газету вилки и ложки (мельхиор, Кларин подарок на юбилей). Не могла расстаться с платьями немыслимых тоскливых расцветок из скрипучего ацетата, трикотажными трико и розовыми атласными лифчиками.

Зойка устраивала скандалы и выбрасывала из чемодана «это старье и тряпье». Мать обижалась, плакала и требовала, чтобы дочь возвратила в кассу ее билет.

И Зойка сдалась:

– Бери, фиг с тобой. Все равно потом выкинешь.

– Счас! – сердилась Раиса. – Не ты добывала, не тебе распоряжаться. Барыня какая! Ишь, старье ей и барахло! А в этом старье и барахле – вся человеческая жизнь, между прочим!

Зойка увидела Тому у подъезда. Обе остановились как вкопанные. Зойка, заморская гостья, в распахнутой, словно шелковой, шубе до пят, в ярком платке, из-под которого яростно выбивались непослушные смоляные волосы, румяная, раскрасневшаяся, смутившись своего удивленного взгляда, бросилась к подруге в объятия. Та отстранилась и, до щелок сощурив глаза, сухо проговорила:

– Явилась?

Зойка радостно забалаболила и принялась делиться новостями. Тома слушала молча, ничего не комментируя. Потом сказала сквозь зубы:

– Рада за тебя. Неплохо выглядишь! И шуба какая!

– Да что там! – Зойка смутилась. – Свекровь моя настояла. Боялась, что замерзну я в нашу-то зиму. Ей все таким страшным кажется! И зима, и страна.

– Заботливая она у тебя! – нехорошо ухмыльнувшись, заметила Тома и добавила: – Кормят вас хорошо, видимо, в гареме-то. Расперло тебя, мать! Легче перепрыгнуть, чем обойти!

Зойка грустно подтвердила:

– Что правда, то правда! И что со всем этим делать! Ума не приложу!

– А чего там прикладывать, когда прикладывать-то нечего! – сказала, как выплюнула, Тома и направилась к подъезду. – Жрать надо меньше, – обернувшись, сказала она и толкнула подъездную дверь.

Зойка еще долго стояла на ветру в распахнутой шубе, платок на плечах – упал-таки с непокорных волос, не удержался. Зойка не замечала ни мелкого, острого, режущего снега, ни ранней зимней темноты, постепенно накрывшей стылый город, ни ледяных рук, ни деревянных, окоченевших ног в легких, модных, остроносых сапожках.

Она стояла и думала о Томе, единственной своей подружке, единственной, кто заметил ее, Зойку, нищую, в байковом платье с заплатами на локтях, в серых деревенских теплых, но таких стыдных валенках. С обкусанными ногтями, спутанными кудрями, косолапой походкой. Нелепую, никому не нужную Зойку. Обсмеянную, робкую, стеснительную, краснеющую по любому поводу.

Вечную двоечницу и неудачницу.

Зойка, вздохнув, мотнула кудрявой головой, словно отгоняя наваждение. Медленно она зашла в подъезд и медленно, как старуха, поднялась по лестнице. Лифт, остро пахнувший мочой, как всегда, не работал.

Мать и Клара ждали ее с ужином. Она от еды отказалась. Встала под горячий душ, долго отогревалась, наконец ей стало душно от плотного пара, и даже слегка закружилась голова. Она вышла из ванной, укуталась в старый фланелевый материнский халат, пахнувший хозяйственным мылом, и легла на диван.

«Бедная Тома! – подумала Зойка. – Бедная мать, бедная Клара. Все одинокие, затравленные и нищие. Такие же, как эта страна – тоже затравленная и нищая. Так тут и проживается жизнь. Вся жизнь – в страхе, борьбе и вечной мысли о куске хлеба и завтрашнем дне. И никто не знает, что бывает по-другому. Совсем по-другому. Что бывают нарядные и теплые страны, яркие цветы, сочные фрукты. Свежее мясо, терпкое вино. Кружевное нежное белье, ласкающее кожу. Удобная и мягкая обувь, аромат духов, вселяющий в женщину уверенность и дарящий надежду.

Что бывают улыбки – просто так, случайно встреченному прохожему. И почтительность продавцов, и внимание официантов. Улыбки и утешительные слова врачей в идеально накрахмаленных халатах. Больницы с кипенно-белым, ослепительным бельем, с цветами в вазах, телевизором и телефоном. Блестящие машины с мягкими сиденьями, услужливо катящие тебя по ровным, словно зеркальным, дорогам.

Все это – бывает! Вот только не здесь. А может, и счастливы они своим незнанием всего этого? Может, это и спасает их от непролазной мутной тоски?

Мать. Слава богу и слава Аллаху, скоро она увидит другую жизнь. Успеет прочувствовать и почувствовать ее. Вкусить. Насладиться ею. И забудет, забудет о долгих, бесконечных, нерадостных годах, прожитых в горе, нищете, одиночестве.

А Клара? Совсем старая и почти немощная Клара? Она-то останется здесь. И совсем одна. Никого на всем белом свете. И все мысли сейчас о том, кого подселят в Раисину комнату. А вдруг – пьяницу? Или скандальную бабу? И жизнь окончательно превратится в ад, из которого уже не будет выхода. Только один – доживать, доживать свою жизнь, и как можно быстрее.

Вот и Тома. Томка. Подружка. Вот ведь судьба. И все у человека было. Всё. Мать, отец, отдельная квартира. Лаковые туфельки и нарядные платья. Апельсины и шоколадные конфеты – не на праздники, так, каждый день, в вазочке на столе. Музыкальная школа и черное лаковое пианино – несбыточная Зойкина мечта, только бы подойти и погладить белоснежные, полированные клавиши. Хорошие отметки, белое платье с кружевом на выпускной вечер, институт.

Все было – и ничего нет, ни любящих родителей, ни нарядных вещей. Нет даже пианино – мать видела, как крепкие мужики выносили его на ремнях из подъезда».

А Томино скудное пальтишко и облезлые сапоги? А работа в диспетчерской?

Зойка помнила это жуткое место – запах перегара и мужских носков, рваный линолеум, заплеванная раковина, вечный нестерпимый грубый мат. Холод зимой и духота летом. В телефонной трубке скандальные выкрики вечно недовольных жильцов. Невыносимый запах рыбы, лежащей в раковине. И радость матери – на ужин сегодня котлеты.

Все пытаются унизить: от воспитателей в детском саду до медсестры в поликлинике и продавщицы в несвежем халате и с облупленным лаком на красных коротких жадных пальцах. От школьной директрисы до вокзальной кассирши и уборщицы в «Детском мире». Унижающим других, им, униженным, становилось легче. И никто – почти никто – не желал быть терпимее и добрее. В злобе и ненависти выживать почему-то легче.