Над Припятью - Станислав Мыслиньский

— Тяжело работали за этот горький хлеб. Вы знаете об этом не хуже меня, — говорил капитан Лысаковский, — Нищета и безработица забрасывали многих далеко за пределы Польши. Та Польша была мачехой… — Говоря это, капитан всматривался во внимательные лица.

Этот 49-летний офицер, довоенный деятель левого движения, имел богатый жизненный опыт. Он хорошо знал, что такое недоверие и подозрительность в сознании человека, и иногда чувствовал это со стороны своих слушателей. Иначе не могло быть. Большинство из тех, кто его слушал, были родом с Волыни, из тех деревенек, которые расположены на скудных песчаных землях. Правда, были там и земли с пластами, похожими на жирную черную мазь, но они не радовали сердца крестьян: на этой земле крестьяне день и ночь работали в поте лица за мизерную помещичью плату. А на Волыни такой земли было много: более 75 тысяч гектаров у князя Радзивилла, около 250 тысяч гектаров у менее богатых графов и помещиков. Наконец, эти «остальные»-300 тысяч хозяйств, из которых почти две трети имели по 1–5 гектаров земли. Разве легко выжить в таких условиях многодетным крестьянским семьям, когда доход с одного гектара на Волыни составлял всего лишь 21 польский злотый? В центральных воеводствах он составлял 44 злотых. Почти 250 тысяч польских крестьян на Волыни причислялись к категории людей, которые никогда ничего не могли нажить. Одна треть сельского населения на Волыни вообще была безземельной. Этих злотых, которые весной и летом они зарабатывали на господской земле, никогда не хватало им до новых заработков… Сейчас перед этими мужиками из волынских полуслепых хатенок рисовалась почти утопическая картина справедливого раздела земли между крестьянами, строительства деревень из каменных домов, школ и учебных заведений с бесплатным обучением, страны, где должны исчезнуть безработица, эксплуатация, нищета и унижение. Именно такая, а не иная Польша должна быть создана после восстановления независимости. «Разве это возможно?» — продолжали думать недоверчивые, не скрывая при этом своего волнения. Боже великий! Как же они хотели иметь именно такую родину — мать для своих детей, внуков… Гарантировать им хлеб со своего поля, душистый ржаной и пшеничный хлеб, ежедневно, на века… И наконец, самое ценное сокровище, которое в огне не горит и в воде не тонет, — образование. Уже с молоком матери они впитали это упорное и врожденное крестьянское недоверие. Ведь издавна их кормили только обещаниями. И теперь это должно измениться?

Зерна правды, брошенные в почву народную, должны были постепенно пустить ростки в сердцах этих простых людей, недавних партизан Армии Крайовой. Среди них был подхорунжий Лешек Жалиньский. Он слушал внимательно все, что говорилось, хотя уже знал это не только из рассказов. Его дедушка в 1863 году с оружием в руках сражался за Польшу «равенства и братства». Отец и дядя были легионерами, воевали за родину, хотя и не знали, какой она станет после победы, — матерью или мачехой будет для таких, как они. И теперь говорилось о братстве, равенстве, социальной справедливости! Вначале, как и другие, он был буквально шокирован. Потом стал задавать вопросы: об аграрной реформе, о колхозах («Разве это не одно и то же?»), о всеобщем и бесплатном обучении («Может, это только для избранных, привилегированных?»), о работе для всех («А выгода от нее? Возможно, опять для немногих?»). Он хотел узнать всю правду, чтобы решиться на совместный путь с теми, кто идет из-под Ленино. Он отдавал себе отчет в том, что присяга, связывавшая его с теми, в Лондоне, не выдерживает испытания временем. Ведь он клялся, что будет верно служить родине — Польше, бороться за ее свободу. Когда же наступит самый подходящий момент, если не теперь? Разве и впредь он должен служить тем, кто довел страну до катастрофы, кто уже готовил следующую национальную трагедию — план «Буря»? Об этом последнем он узнал только в лагере…

Но многие колебались. Вот, что они говорили в те дни, когда отдыхали после трудных партизанских боев.

— Предлагают, ребята, с ними… Ну как?

— Надо подумать.

— О чем? Гонят гитлеровцев, а у нас с ними свои счеты, разве не так?

— У меня лично, говорю вам искренне, нет возражений. Пойду с любым, кто бьет фрицев. А что потом? Это меня тревожит…

— Потом? А что должно быть?

— Наивный! Еще спрашиваешь? Будешь жить в коммуне. А это значит — общие поля и хаты, котел супа… Не помнишь, что о них писали до войны?

— А те, из Варшавы… Ну, что к нам приезжали, разве не объяснили тебе, как там? Помните беседы в лесу?..

— Кто-то говорил, что все общее… Даже жены…

— Мне это нравится. Что мне с того! Земли — псу под хвост, изба отца развалится… Я холостой, охотно воспользуюсь бабьей общиной…

— Эх, ты, паршивец, что захотел!

— И с церковью тоже неизвестно. Вроде, говорят, что не тронут, но кто их знает…

— А может ты хочешь, чтобы твои дети всю жизнь в лаптях ходили и умели считать только до ста? Слышал, что говорил капитан о новой Польше, народной? Меня, брат, это сильно за сердце взяло…

— Выучили его… Говорит, когда ему приказывают, А я вам скажу, сделают из нас семнадцатую республику. Видишь наших офицеров? Многие из них русские…

— Э, дурень, преувеличиваешь. А кого должны поставить командирами батальонов, полков или даже рот? Меня с тобой, безграмотных? Ведь мы даже читать не умеем…

— Ну хорошо! А наших?

— Каких, где здесь они? С Андерсом выехали.

— Только бы была справедливость, работа и хлеб досыта…

— Вот именно, правильно говоришь. Самое важное, чтоб наших детей никто хамами не называл, чтоб они не должны были целовать руку помещику и просить у него работу за гроши…

— Генералы обещают землю и фабрики — народу и труд без эксплуатации… А это ведь поляки, им можно верить…

— Тот, высокий, был еще полковником в рядах легионеров. Пожалуй, не обманывает…

— Ну, ты наивный! Разве мало ты слышал обещаний до войны? Теплей тебе было от этих слов, сытнее или слаще?

— Нам, хамам, много обещали…

— Ребята! Я пойду с ними, уже решил. Я верю в то, что они говорят. Только как это совместить с присягой? Мы ведь присягали на верность тем… Боюсь, как бы потом не грызла всю жизнь собственная совесть…

— Какой впечатлительный! Так, может быть, ты вернешься в лес и будешь служить тем?.. И опять тебя будут вши щекотать…

— Эти тоже захотят, чтоб мы присягали…

— Холера! Голова переполнена этими беседами, а мне кажется, что я ничуть не поумнел.

— Тебе ведь Зоей не хватает… У нее головка…

— А ну их! Что здесь делать…

Среди партизанской братии продолжались горячие споры, дискуссии и полемика. От решения этих вопросов зависела их дальнейшая жизнь. Откровенничали, спорили, советовались — громко и шепотом. Ничего удивительного в этом не было. Они в основном были людьми простыми, честными, горячими патриотами и верующими католиками. Приносили присягу. Многие из них присягали еще в рядах регулярной армии. Когда родина позвала — пошли по ее зову в огонь и дым, на смерть. Сражались мужественно, самоотверженно. Потом вступили в ряды подпольной организации. В лесах опять присягали.

С каждым годом увеличивалось причиненное народу зло, и они жаждали возмездия и расплаты за все… Присягали, веря в то, что их поведут справедливыми путями. В словах присяги, говорящих о родине, упоминалось о верности правительству, которое существовало где-то на чужбине, руководило ими и за них решало. Они не знали, что станут пешками в реакционной политике. Только в лагере под Киверцами они узнали о существовании Крайовой Рады Народовой, созданной польским народом, которая должна была повести его в бой за независимость и социальное освобождение. Здесь партизаны узнали и о Польской рабочей партии — авангардной силе народа в борьбе за равенство и справедливость, за права трудящихся. Цель и лозунги КРН и ППР были ясны и понятны, казались великими и захватывающими, особенно таким, как партизаны. Но они присягали! Никто их от этой присяги не освобождал. До сих пор они всегда были лояльными в отношении эмигрантского правительства и командования Армии Крайовой. Разве они могли без колебаний порвать с ними и перейти на сторону коммунистов?

«…Большинство из нас, молодых парней и девчат, не были политически грамотными. Вступление в ряды польского партизанского движения было для нас чем-то вполне очевидным. Мы сражались с немцами и украинскими националистами, стремясь к освобождению родины и окончанию войны. Верили, что войну будем заканчивать как победители на немецкой территории, как тогда говорилось — «в Берлине». Тогда мы ничего не знали о существовании Крайовой Рады Народовой. Значительная часть молодых офицеров также не знала даже в общих чертах о положении в польском подполье. На территории сосредоточения 27-й дивизии Армии Крайовой, между Ковелём и Владимиром, зимой и весной 1944 года действовали только советские партизанские отряды. Следовательно, здесь не было конфронтации политических взглядов и позиций, что, например, имело место в Люблинском, Келецком и Жешувском воеводствах и других районах, где плечом к плечу действовали Армия Крайова, крестьянские батальоны. Армия Людова и другие подпольные организации. Широкая политическая работа в рядах 27-й дивизии Армии Крайовой не проводилась, в бойцах воспитывалась лояльность к эмигрантскому правительству и командованию Армии Крайовой…» — пишет Завиша, бывший партизан 23-го пехотного полка этой дивизии, ныне офицер Войска Польского и научный сотрудник Военно-политической академии.