Григорий Распутин: правда и ложь - Олег Жиганков

До свиданья. Твоя Татьяна».

«Милый, дорогой, незабвенный мой друг. Как я соскучилась по тебе. Как скучно без тебя. Не поверишь ли, почти каждую ночь вижу тебя во сне.

Утром, как только просыпаюсь, то я беру из-под подушки евангелие, тобою мне данное, и целую его… Тогда я чувствую, что как будто тебя я целую. Я такая злая, но я хочу быть доброю и не обижать нашу милую, хорошую, добрую няню. Она такая добрая, такая хорошая, мы все ее так любим. Помолись, незабвенный друг, чтобы мне быть всегда доброю. Целую тебя. Целую твои светлые руки. Твоя навсегда, Мария».

«Милый мой друг. Когда мы тебя увидим. Аня вчера мне сказала, что ты скоро приедешь. Вот я буду радоваться. Я люблю, когда ты говоришь нам о Боге. Я люблю слушать о Боге. Мне кажется, что Бог такой добрый, такой добрый. Помолись ему, чтобы он помог маме быть здоровой. Часто вижу тебя во сне. А ты меня во сне видишь? Когда же ты приедешь? Когда ты будешь в детской нашей говорить нам о Боге? Скорее езжай, я стараюсь быть пай, как ты мне говорил. Если будешь всегда около нас, то я всегда буду пай. До свиданья. Целую тебя, а ты благослови меня. Вчера я на маленького обиделась, а потом помирились. Любящая тебя твоя Анастасия»[179].

Илиодор бросает эти письма, как бисер под ноги свиньям, в ноги толпы. И толпа с разожженным сплетнями о Распутине воображением читала самые чистые и нежные строки, что были написаны царственными ручками, и направляемая нечистыми идеологами видела грязь там, где царила удивительная чистота.

Эти письма читались всей Россией, и по стране утвердился слух, что Гришка живет с царицей, да и, возможно, с ее детьми. Воистину, народ должен был гордиться и плакать от умиления, читая строки, написанные их царицей — первой леди страны — и ее дочерьми. Еще раз народу было явлено — нечаянно, не хвастливо — удостоверение о том, что государыня — удивительной, чистой души человек. Как восплачет потом народ под тиранами, которых посадит на место ее и ее смиренного мужа! Как замучают его новые «пророки», которые придут на смену голосу совести, которым взывал к народу старец! Если бы у народа было немного более прозорливости, то все могло бы пойти иначе. Но народ в целом не мог ослушаться церковь, которая с самых высоких амвонов кричала о Григории Ефимовиче как об антихристе. Здесь было бы самое время для церкви сказать слово в защиту государыни — ведь образованные люди не могли не видеть, что в этих письмах, кроме чистых христианских чувств, ничего не было. Но они ненавидели Распутина и желали оболгать его любой ценой. И сами хотели верить этой лжи.

Святыня была брошена народу под ноги, и народ втоптал святыню в грязь пока церковь стояла в сторонке и молчала или поощряла толпу. Удивительно ли, что такая страшная духовная слепота не могла не стоить и церкви, и народу так дорого! В свете всего происшедшего вокруг Григория Ефимовича Распутина революция, гражданская война и годы террора уже не кажутся такими нежданными и случайными. Дух Каина уже вовсю носился над Россией…

Но вернемся к Илиодору, который не прекращал дышать ненавистью и угрозами: «Или предайте суду Распутина за его ужасные злодеяния, совершаемые им на религиозной почве, — кричал он с пеной у рта в Русском собрании, — или снимите с меня сан. Я не могу помириться с тем, чтобы Синод, носитель благодати Святого Духа, прикрывал „святого черта“, ругающегося над церковью Христовой»[180].

В этих словах, записанных человеком, хорошо знавшим Илиодора, явственно звучит угроза царю. В будущем он попытается, впрочем безуспешно, материализовать эти планы: загорится безумной идеей вести народный крестовый поход на Питер для свержения царя. К тому времени амбиции и злоба Илиодора разгорелись до такой степени, что он не верил ни в царя, ни в Бога. Да, этот страстный монах, морочивший народу голову проповедью о войне вместо проповеди Евангелия, стал к тому времени уже атеистом, а возможно, и богоборцем.

А. Н. Варламов пишет: «Уже в марте 1912 года (а не позднее, как писал С. Труфанов в своем пасквиле) Илиодор был готов снять с себя иноческий сан. Уже тогда у него возник замысел написать книгу, направленную против Распутина, и издать ее за границей. Прошло меньше года с того дня, когда прощенный государем царицынский монах отслужил всенощную во дворцовой церкви в Петербурге и произнес проповедь, которая произвела сильное впечатление на царскую семью, и вот этот человек уже был готов идти на дворец войной»[181].

Церковь, однако, всеми силами защищала Илиодора и одновременно громила Распутина. О. А. Платонов в своей книге «История русского народа в XX веке» уравнял Гермогена с Илиодором, называя обоих «прожженными аферистами и карьеристами» и «недостойными духовными лицами». И когда Гермоген писал, какой святой человек этот Илиодор и как он нужен церкви и государству, Григорий Распутин писал царю и царице: «Миленькие папа и мама! Илиодор с бесами подружился. Бунтует. А прежде таких монахов пороли. Цари так делали. Нонче смирите его, чтобы стража ему в зубы не смотрела. Вот бунтовщик. Григорий»[182].

Но никаких мер против Илиодора принято не было, так как за ним стояла церковь. Гермоген во всем помогал своему любимцу. Они боролись за одно дело. И против Распутина — обвиняли его в бесовстве. А в конце ноября 1912 года в Синод пришло написанное кровью послание Илиодора (Сереги Труфанова, как называл его Распутин): «Я же отрекаюсь от вашего Бога. Отрекаюсь от вашей веры. Отрекаюсь от вашей церкви. Отрекаюсь от вас как от архиереев…»[183]. Так кто же подружился с бесами?

Интересно, что задолго до этого отречения Илиодор творил то, в чем так старательно обвинял Григория: насиловал приходящих к нему паломниц. Если они смели заявить об этом, то он расправлялся с ними самосудом. Однажды он велел привязать почти что голую паломницу к лошади, и та таскала ее по монастырскому двору, пока на бедной женщине не осталось живого места. Монахам же он сказал, что она якобы хотела его совратить. На самом деле вся вина ее состояла в том, что она посмела противиться могущественному церковнику.

В декабре 1912 года с Илиодора был снят сан, и он расстригою, Сергеем Труфановым, вернулся в родную деревню. Там он повесил вместо иконы портрет некогда хулимого им Льва Толстого, которому теперь поклонялся и называл «равным Христу» старцем. Интересно, что Григорий, всегда призывавший к прощению, на этот раз призывал к наказанию зарвавшегося Труфанова.

«Ежели собаку прощать, Серегу Труханова, то он, собака, всех съест»[184], — заключил он. И опять оказался прав: Сергей Труфанов отныне будет всячески мостить дорогу к той пропасти, бездне, в которую он, наряду со многими другими, хотел подтолкнуть Россию.

Глава 19

Еще одно чудо

«Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте».

«Все спасение в том, чтобы быть осторожным и простым, и любви иметь без конца — тихой и покойной. А покоя нет, — это прелесть, — хуже пьяницы, — пьяница на виду, а прелесть увидит только человек опытный и угодный Богу».

Про Распутина писали в газетах, что он лентяй, бездельник, пытавшийся бежать от крестьянской участи. Но до самой своей смерти Григорий будет с любовью возделывать свое крестьянское поле, убегая из ненавистного ему Петербурга. Лето 1912 года Григорий Распутин, как обычно, проводил в Покровском, занимаясь крестьянским трудом, обрабатывая землю и принимая больных и убогих со всей Сибири. Потому он был далеко от царской семьи, когда в сентябре того года в Беловежской пуще, куда Семья отправилась на охоту, произошло несчастье с царевичем Алексеем. Мальчик упал, и у него открылось сильное внутреннее кровотечение. В октябре доктора заявили, что должно произойти неизбежное — царевич был приговорен.

Из воспоминаний Вырубовой: «…Три недели он находился между жизнью и смертью, день и ночь кричал от боли; окружающим было тяжело слышать его постоянные стоны, так что иногда, проходя его комнату, мы затыкали уши. Государыня все это время не раздевалась, не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживая у кровати своего маленького больного сына, который лежал на бочкý с поднятой ножкой, часто без сознания. Ногу эту Алексей Николаевич потом долго не мог выпрямить. Крошечное, восковое лицо с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный.

Как-то раз, войдя в комнату сына и услышав его отчаянные стоны, государь выбежал из комнаты и, запершись у себя в кабинете, расплакался. Однажды Алексей Николаевич сказал своим родителям: „Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник“»[185].