Ворошиловград - Сергей Жадан

И все снова подхватили:

Так живи, Романистан, прекрасный и свободный, избавленный от пагубного влияния транснациональных корпораций,сарэ манушэдэ кокалэ парнэ, рат лолы.Свободный меж свободными, равный меж равными, признанный мировым сообществом и специальной комиссией ОБСЕ по вопросам духовного и культурного наследия малых народов Европы,Господь держит тебя в своих руках, так слушай стук его горячего сердца.

Когда гимн закончился, присутствующие затянули другие, известные им церковные песни и под эти песни и неслаженные, но энергичные запилы скрипачей маму взяли на руки и понесли ногами вперед. Личные вещи несли близкие родственники, всем прочим, как пояснил Эрнст, касаться этих вещей не следовало. Скорая всё еще стояла внизу, в нее маму и запихали. Также в скорую сели Тамара с Тамилой, Коча и трио музыкантов. Остальные родственники, друзья и знакомые добирались до кладбища на своем транспорте. Для особо бедных подогнали трактор с открытым прицепом, туда набились десятка два грузинских цыган, и процессия тронулась. Уже на выходе я понял, что Коча крепко принял и что это просто так не закончится. Из скорой, уже на кладбище, он вышел еще более заряженный, резко покрикивал на музыкантов, требовал от них сыграть какую-то польку и всё хотел договориться с водителем скорой, чтобы тот провез маму до самой могилы, а он, мол, доплатит сколько нужно. Кладбище было старое и находилось в сосновом лесу. Сосны обступали ряды захоронений, места было мало, поэтому к свежевыкопанной могиле пробирались меж деревьев, как партизаны. Яму выкопали просторную. Стены ее успели выложить кирпичом, а пол был тщательно застелен свежими досками. Маму аккуратно спустили вниз, за ней начали передавать личные вещи. К стене присобачили, непонятно как, портреты Шевченко и Иисуса. Коча толкался между родственниками, сварливо что-то им подсказывал, вырывал из рук посуду, чтобы самому подавать вниз, наконец не удержался и с кофеваркой в руках полетел в яму. Его поймали, поставили на ноги. Попытались высадить наверх, но он сопротивлялся и хотел быть ближе к маме.

— Главное, чтобы они его там не забыли, — озабоченно сказал на это всё Травмированный.

Когда яму заставили вещами и цветами, так что и покойницы за ними видно не было, к могиле подошел священник. И сказал:

— Зачем ехать туда, где тебя никто не ждет? Зачем бежать от тех, кто любит тебя? Если ты сам не можешь постоять за себя и своих близких, что дает тебе право роптать на судьбу? Пытался ли ты что-нибудь сделать, прежде чем сдался и опустил руки? Как ты посмотришь в глаза тем, кто шел перед тобой и кто теперь на тебя надеется? Что ты ответишь на вопросы тех, кто ступает по твоим следам? Ведь жизнь происходит с тобой каждый день. И любовь оправдывает все ошибки и попытки. Экономика строится не на силе, но на справедливости. И когда ты не чувствуешь всего живого, зачем приходишь прощаться с мертвыми? Тетя Маша прожила долгую и героическую жизнь, исполненную каждодневной борьбой за счастье своего народа, близких, друзей и трудового коллектива. Непрестанное утверждение идеалов добра и равноправия поднимает ее в наших глазах и увековечивает ее духовный подвиг и хлопотливую деятельность на благо грядущего. Принципы братства, искренности и романипэ, которые она последовательно и настойчиво проповедовала всем своим жизненным опытом, должны стать примером новым поколениям, которые идут на смену своим родителям, занимая их место в шеренгах бойцов за светлое будущее. И в этом плане боевая и трудовая биография тети Маши призывает нас к неустанному героическому труду, к шлифованию собственных профессиональных навыков и полному приобщению к неощутимым позитивным вибрациям, которые посылает нам Спаситель в качестве вознаграждения за годы мытарств и социальной дискриминации!

— Аминь, — дружно прокатилось по сосняку.

Я не знал покойницу, но мне показалось, что священник ее несколько идеализировал. Многие слушали его, стоя за деревьями, так что сложилось впечатление, будто он говорит с соснами.

— И еще, — добавил священник, подумав. — Чему учит нас эта смерть. Она учит нас, что нужно уметь вспомнить всё, что было с нами и что было с теми, кто рядом с нами. Это главное. Ведь когда ты всё вспомнишь, уйти тебе будет не так просто. Теперь всё, — закончил он, и все снова запели.

И не успели гости дотянуть до конца очередной псалом о кирпичных дорогах, по которым мы идем об руку со Спасителем, и про общественные неурядицы, за которые нам, по ходу, воздастся с процентами, как по небу поплыли вчерашние черные тучи, и вдруг, совершенно неожиданно, ударил ливень. Все бросились врассыпную, прячась под высокими голыми соснами, перепрыгивая через старые, утопленные в песок надгробия и устремляясь к своим машинам, оставленным на асфальте. Дождь заливал яму с тетей Машей, словно затекал туда весь, угрожая затопить захоронение и образовать на этом месте озеро. Коча быстро, насколько мог, вылез наверх и побежал за остальными. Я тоже помчался искать машину Травмированного, но где-то не там повернул, куда-то не туда направился, за кем-то не тем погнался. И очень быстро заблудился среди этих сосен, бежал между ними, захлебываясь дождем и увязая ногами в мокром песке. Наконец остановился около каких-то могил перевести дыхание. Взгляд мой упал на надписи, выведенные на могильных плитах. Сначала я не понял. Подошел ближе, перечитал. На плитах изображены были братья Балалаешниковы. Все трое. Дождь заливал их портреты, и смотрели они на меня, словно акулы с морского дна. Так и есть. Балалаешников Барух Салманович, прочитал я, 1968–1999. Рядом с Барухом на плите изображены были разные сакральные знаки — звезды Давида, золотые полумесяцы и пентаграммы, короны и птичьи крылья, стебли роз и старые револьверы. На соседней плите написано было: «Балалаешников Шамиль Салманович, 1972–1999». Вокруг Шамиля что-то вывели арабскими буквами, а внизу нарисовали сцены рождения, охоты и отпевания. Охота шла на оленей. Дальше, как и следовало ожидать, находилась могила Равзана Салмановича, 1974–1999. На его плите, под портретом умершего, изображалась печальная женщина с распущенными волосами и в коротком платье. Женщина сидела на берегу реки под карликовой березой и тяжело вздыхала, очевидно, по Равзану. Пораженный и подавленный, я бросился дальше, выбираясь из этого черного места, пытаясь вернуться и всё вспомнить, и чем дальше бежал, тем большее отчаяние меня охватывало, потому что нашел я могилу и Саши Питона с нарисованными лошадьми, несущими каких-то безумных всадников, и надгробие Андрюхи Майкла Джексона с мраморной колонной и золотыми буквами, и тяжелые гранитные плиты с именами Семена Черного Хуя и Димыча Кондуктора, Коли Полторы Ноги и Ивана Петровича Комбикорма, а также небольшие, но нарядные гипсовые скульптуры Карпа С Болгаркой с гипсовой опять-таки болгаркой в правой руке, и Васи Отрицалы с посаженными по обеим сторонам туями, и могилы Геши Баяна и Сирёжи Насильника, и украшенный крестами склеп Гоги Православного я тоже нашел и, продравшись сквозь густой терновник, вывалился на дорогу, прямо под колеса Травмированного. Шура не удивился, только притормозил и ждал, пока я сяду. А когда я запрыгнул внутрь, спеша поделиться только что увиденным, он опередил меня, сказав строго:

— Ты где был? Ольга звонила, волнуется за тебя. Про какие-то очки спрашивала.

— Про очки?

— Про очки. Просила, чтоб ты был поосторожнее, видишь, что делается?

Я видел, что делается что-то не то, сразу же вспомнил про сожженную машину, подумал, что этим, наверное, не закончится, тревога тут же охватила меня, тревога и странное возбуждение, которое заставляло мое сердце ощутить наконец эти странные сладкие вибрации, которыми начинено было небо. Я внезапно ощутил их всех — музыкантов со старыми инструментами, что издавали пронзительные и фальшивые звуки, мужчин в черных костюмах, что заехали на кладбище на кране и заложили свежую могилу бетонными плитами, чтобы ни у кого не возникло желания ограбить последнее пристанище выдающейся общественной деятельницы тети Маши и отобрать у нее кофеварку сименс. Еще я ощутил двух испанок, горько оплакивавших умершую, стискивая друг другу пальцы. И двух сестер, Тамару и Тамилу, которые насквозь промокли, и одежда теперь нежно охватывала их плечи. И Кочу я тоже ощутил, с его пьяными перехрипами и пересвистами, с помощью которых он пытался достичь согласия с водителем скорой и договориться, чтобы его довезли до самого подъезда. И детей с конфетами в ладонях я тоже ощутил, я ощутил, как им легко и беззаботно бегается под этим дождем, в котором звучат гимны и в котором они надежно спрятаны от любой смерти и всех неурядиц. Это радостное и ужасное ощущение требовало немедленного приобщения к коллективу, швыряло вперед, к людям, которые сбились в квартире Кочи, а те, кто не попал в саму квартиру, стояли в подъезде, на лестнице и лестничных клетках, и никто не хотел расходиться, да родственники никого и не отпускали.