Доктор Вера. Анюта - Борис Николаевич Полевой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вы это точно знаете, доктор Трешникова?
– Я в этом уверена. Город почти пуст, население ушло. Зачем бы эти люди стали здесь оставаться? Они же знают, как вы с ними поступаете.
Некоторое время «фон» стоит, как бы взвешивая мои слова. Его аккуратный носик оседлан большими, круглыми пенсне. У пенсне сильные стекла. Глаза кажутся неестественно большими.
– Из госпиталя кто-нибудь ушел? Были выписки?
– Да, два или три человека.
– Два или три?
– Трое. Двое ушли, один умер.
– Куда ушли те, что выздоровели?
– Домой.
– Куда именно? Имена, адреса?
М-да, это не Толстолобик и даже не Прусак. Но спокойствие, Вера, спокойствие! Пожимаю плечами.
– Я – врач, мое дело лечить больных. Записями приема и выписки ведает сестра-хозяйка. Сестра Фельдъегерева.
Мария Григорьевна давно уже тут. Стоит поодаль и, как спасательные круги, бросает мне спокойные, будто даже сонные взгляды. Она, конечно, что-нибудь придумает.
– Сестра Фельдъегерева, скажите господину военному, кто и когда у нас выписался.
Ох, и умница же эта Мария Григорьевна! Одно из двух – или в ней погибла актриса, или у нее действительно железные нервы. Она неторопливо надевает свои очки в оправе и идет к шкафчику. Достает толстую книгу, в которой она ведет учет белья, и, хотя никаких сведений о выписавшихся там, разумеется, нету, оттуда, от шкафа, будто читая, называет по памяти имена. Говорит адреса. Риск? Конечно, риск. Но все это выходит так естественно, что даже этот «фон» верит. В этот момент из-за ширмы Сухохлебова доносится тяжкий, подавленный стон. Бросаюсь туда. Он закрыт одеялом до самых глаз, но глаза ясные, и я читаю в них отчетливо, безошибочно читаю: «Молодец». Я понимаю – это он нарочно отвлек их, но беру его руку посчитать пульс. Он тихонько жмет мне кисть.
– Что там? – спрашивает «фон».
– Больной. – Я чуть не называю его настоящую фамилию. – Больной Карлов, тяжелая контузия от взрыва мины замедленного действия, – отвечаю я теперь уже почти спокойно.
– Почему он отгорожен?
– Очень мучается, стонет. Это влияет на других.
Поскрипывая сапожками, «фон» подходит к ширмам. Заглядывает за них.
– Обстоятельства контузии?
Я пожимаю плечами.
– Шел по улице, мина замедленного действия развалила дом.
– Мина замедленного действия? Азиатское коварство коммунистов.
Теперь, когда этот «фон» стоит возле лампы, я могу рассмотреть его. Круглое лицо, яркие губы и какой-то срезанный, будто прячущийся под воротник, подбородок.
– Доктор Трешникова, ваши порядки неудовлетворительны. Всех выздоравливающих вы должны сгруппировать и перевести в особое место – вон туда. – Он показывает на третий, самый отдаленный от выхода отсек подвала. – Нужны также списки инвентаря, коек, тумбочек, биксов, комплектов постельного белья, запасов продуктов… Вы их отвратительно храните. – Он брезгливо понюхал пальцы перчатки, которой он брал крупу. – Срок выполнения – сутки. Мой ученый коллега доктор Краус – он большой либерал и попустительствовал непорядкам… Через сутки мы проверим выполнение приказа.
Он козырнул, насмешливо поклонился, и они пошли к выходу. Толстолобик был хмур, он еле кивнул. Как только их машина проурчала по улице, я бросилась к Сухохлебову. Он тоже был встревожен. Даже глазами не улыбался.
– Я где-то промахнулась? Сказала не так?
– Доктор Вера, – Сухохлебов не мог скрыть волнения, – это опасность. Страшная опасность. Это вам не Толстолобик. – И потом добавил задумчиво: – А вы знаете, доктор Краус, кажется, больше чем просто честный немецкий интеллигент, как я о нем думал. Жаль, мы этого не знали, хотя я мог кое-что подозревать.
Я удивленно смотрела на Сухохлебова.
– Откуда вам стало известно? Когда?
– Вот сейчас. Это сказал хауптштурмфюрер войск эс-эс фон Шонеберг. Здесь вот. Только что.
– Он сказал?
– Конечно, не нам с вами. Этот надутый индюк уверен, что русские недочеловеки не могут знать его языка. Он откровенно стал распекать Крауса за симпатии к русским. Он сказал: «Вы что же, хотите возобновить знакомство с СД?» Понимаете, доктор Вера, – возобновить. Стало быть, эта организация когда-то уже занималась Краусом…
– А что такое СД?
– Зихерхайтсдинст – гитлеровская служба безопасности. Перед ней трясутся даже генералы. Если она занималась когда-то Краусом, это лучшая для него рекомендация.
– Какое все-таки счастье, что мы успели переписать наши истории болезни! – воскликнула я, занятая своими мыслями.
– И всех остригли. И сожгли обмундирование, – кивнул Сухохлебов.
– Ну, это не я. Это – Мария Григорьевна.
– А сейчас надо достать для всех гражданское и обязательно выполнить все, что Шонеберг требует. От этого пощады не жди…
В самом деле, несмотря на маленький росток и приличные манеры, от этого «фона» веет жутью. Я поняла – новая опасность сошла в наши подвалы вместе с этим человечком на высоких каблуках. И хотя день выдался все-таки неплохой, хотя женщины наши вернулись из нового похода за одеждой с двумя полными санками всяческого барахла, хотя в общежитиях у них нашлись добровольные помощницы, обещавшие к завтрашнему дню насобирать еще, на душе тягостно, тревожно, все валится из рук.
* * *
Добавила волнений и Зинаида. Она привела чернявую девчурку лет семи. Бедняжка трясется не то от мороза, не то от страха, не плачет, не отвечает на вопросы. Только глядит кругом, как затравленный зверек, и жмется к Зинаидиной юбке.
– Раей зовут, – отрекомендовала та и как о чем-то решенном сообщила: – Со мной жить будет.
И не она, а другие женщины, ходившие в поход за одеждой, пояснили, что это младшая дочка того самого инженера Блитштейна, которого эсэсманы схватили несколько дней назад. Ее и ее сестер тетки с «Большевички» прятали по своим комнатам. Но какая-то сволочь, говорят, польстившись на пожитки девочек, выдала их. Полицаям, нагрянувшим ночью, удалось схватить старших. Младшая вырвалась, убежала. Кто-то успел укрыть ее в дровах в котельной.
– С нами жить будет, не объест, – повторила Зинаида.
Я вспомнила Шонеберга, вспомнила, как он вглядывался в лица, вспомнила, что испытала, попав под обстрел его крысиных глаз. Встал вопрос: оставив девочку, не подвергну ли я весь госпиталь опасности? И сразу же стало стыдно: что же я, хуже этих женщин с «Большевички» и этой нашей Зинаиды? Они ж тоже головами рисковали.
Впрочем, Зинаида, должно быть, и не допуская какого-то иного решения, уже раздела девочку и уложила ее на свою койку.
– Вот тут, Раечка, и будешь со мной жить, пока вернутся папа с мамой и сестрички…
Вечером мы начали то, что тетя Феня назвала по-библейски переселением Авраама в землю Ханаанскую. Согласно приказу, мы перетаскивали койки, тумбочки, столы. Антонина была просто бесподобна. Вот уж Антон так Антон. Тяжелых таскали на носилках Домка в паре с Капустиным, который совсем уже поправился. А почтенная Антонина, подняв больного на руки в одиночку, осторожно несла через палаты, продолжая при этом рассказывать какую-то историю. Звенел ее детский голосок: «Вы знаете, тетя Феня, я его после этого еще больше запрезирала, а он меня еще больше зауважал. Я не хочу быть голословной, спросите его самого».
Словом, Семен, день окончился вроде бы как и благополучно, а меня вот не оставляет ощущение, что петля стягивается на шее. Даже порылась в белье, отыскала эту проклятую бумагу и перечитала, хотя помню ее наизусть… Этот Шонеберг забрал истории болезни. Иван Аристархович, конечно, сильно подправил эти документы. Еще в Первую мировую войну он изучил в совершенстве все способы надувательства врачебных комиссий. Знает, как нагонять температуру, вызывать сердцебиение, понос, рвоту, рези в желудке, действительные и мнимые. Великий эксперт по делам симуляции. Все это нашло отражение в больничных листах, заново переписанных Домной и подкрепленных температурными листами… И все-таки очень волнуюсь…
Верка, не смей думать об этом. Надо не терзаться всяческими предположениями, а действовать.
Вот Наседкин – тот не волнуется, а действует. Собрал мужчин военных и не военных и с пресерьезным видом прочел им лекцию, передавая им многовековой опыт симуляции. А сейчас терпеливо вдалбливает каждому, в чем
