Портреты в колючей раме - Вадим Делоне

– Да, – вздохнул Леха, – все поэты, конечно, как были чокнутые, так и есть. Но ты ведь хоть что-то сможешь написать или рассказать. А эти, что с них взять, так, шпана, головорезы непутевые…

Я вдруг почувствовал физическую тяжесть от слов Соловья: «Ты же сможешь написать или рассказать кому-то!» Мне захотелось крикнуть: «Да нет, я не подряжался, может, мне и не хочется писать об этом, да и как об этом напишешь – все равно никто не поймет!»

И тут я понял, что никогда уже не смогу писать о музыке, которую так любил, о природе, о любви, никогда ничего не получится! Никогда и ничто не захватит мою душу целиком и полностью – ни море, ни закат, ни Бах! И только то, что будет отдельной нотой напоминать мне сегодняшний чей-то крик: «Стреляй, гад! Все мы там будем!» – только это тронет сердце. Я как-то скорчился всем нутром, как человек, которому ласково сказали: «Вы безнадежно больны».

– Ты что, политик, побледнел и заскучал как-то? – услышал я голос Соловья. – Я же тебя не хочу обижать, ты только пойми, тут тебе не Красная площадь и не английская тюрьма – корреспондентов нет. В побег не уйдешь, до заграничных посольств не доберешься – Сибирь, а если и доберешься – назад выдадут, никакое ООН не поможет. Ты бы лучше вот что, силы поберег. Сейчас шнырь чифир принесет. А там я скажу Гешке, чтоб наблюдал, как бы тебя не искалечили. Вот глотни чифирку после купанья, взбодрись.

Я не стал объяснять Лехе, что рекомендовать меня Гешке Безымянову – дело излишнее, мы и так с ним были связаны, помимо прочих цепей, какой-то странной цепью совместных усердий в эпистолярном жанре, дорожных видений и тем, что он отправлял мои стихи, как свои, а я воспринимал его глубоко запрятанную боль, как свою…

Рассвет неторопливо поднимался с горизонта и, пошарив по нарам лучом солнца, от которого заключенные испуганно шарахались, взваливал на наши плечи очередной непосильный день. Как гласит лагерная поговорка, «лучше летом у костра, чем зимой на солнце», и оценить ее по достоинству может только тот, кто на себе испытал, что значит, разгребая руками метель, добраться до барака, сорвать дырявые рукавицы, вцепиться в собственные пальцы зубами и ничего не почувствовать… Но летнее сибирское солнце тоже не тульский пряник. Когда в тени плюс 35 по Цельсию, на плечах шпальный брус, а по обнаженной спине течет уже не пот, а кровь. Гуманное начальство для облегчения труда выдавало нам нечто наподобие хомутов – подушки, набитые чем-то, отдаленно напоминавшим вату. Подушки эти набрасывались на плечи и двумя тесемками крепились вокруг шеи. Приспособление это помогало мало. Спина все равно оказывалась в кровавых подтеках, зато тесемки при каждом неловком движении давили горло наподобие петли.

– Эй, политик, – крикнул Гешка, когда я обессиленно рухнул на доски, – давай на баржу! С баржи шпалы разгружаем, там кран работает, будем только цеплять шпалы к стропам, я и один справлюсь, а ты отлежишься!

Шпальный брус был беспорядочно навален на баржу, и я старался хоть как-то помочь. А вольный крановщик все время делал вид, что с механизмом что-то не ладится. Он был тюменским, местным, боялся, что расправятся, если будет особенно усердствовать, да и вообще соображал, что к чему. Все шло неплохо. Крановщик махал руками с раскаленного неба, желая показать, что с мотором перебои, мы с Гешкой забрались в чащу шпал… И тут случилось непредвиденное: баржу оторвало от причала, и мы услышали первую предупредительную очередь в воздух… Река Тура несла нас к смерти.

Все люки, ведущие в трюм, были завалены проклятым шпальным брусом. По слизи мокрых бревен мы скатились вниз, на палубу, и замерли.

– Кто на вышках? – коротко бросил Гешка.

– Чучмеки, – ответил я, – сегодня видел Ахмета…

– Да этот точно отправит поговорить с Аллахом. А ты ему еще про Коран толковал…

– Может, в воду прыгнем?

– Куда прыгать, – цедил сквозь зубы Гешка, – уже на самую середину отнесло, в воде точно пристрелят.

– Может, руки вверх подымем в знак того, что мы ни при чем?

– Подымай, не подымай, политик, все равно этот азиат выстрелит. Хрен я им перед смертью руки подыму…

Баржа все стремительней приближалась к незримой черте, делившей на воде запретную «свободную» зону от зоны исправительной. Мы точно теперь видели, что на поплавке, в своем скворечнике, качался именно Ахмет. Он, как бы нехотя, выплюнул чинарик и прицелился. Одновременно со стороны вахты взмыли в воздух три ракеты.

– Что ж, и здесь без салюта обойтись не могут, – усмехнулся я.

Страха не было. Было только горькое черное чувство собственного бессилия. Ничего не знал и не знаю я на земле, нет, не страшнее, тошнотворнее этого чувства…

Гешка отозвался, не меняя обычной своей интонации:

– А это, политик, как на парадах наших… Если случайно жив останешься, напиши Люде этой – погиб, дескать, смертью храбрых, но коммунистом просит не считать.

– Это рыжей, что ли? – не удержался я. Я не увидел, но почувствовал, как он смерил меня презрительным взглядом.

– Откуда я знаю, рыжая она или нет. Я ее в кино не видел.

Баржа медленно пересекала финишную черту. Пять или шесть пуль ударили по шпалам. Снова пошли куда-то вверх три ракеты.

– Эх, бля, всего три года не досидел, – вздохнул Гешка, – зато, кажется, нас освобождают досрочно…

Я даже не заметил, как Ахмет перестал целиться и стрелял поверх голов, и как где-то за нашей спиной затарахтел катер.

Погоней, на сей раз спасительной, руководил начальник конвоя, молодой лейтенант из Москвы, никогда не просыхавший. Мы умиротворенно наблюдали, как нас настигает катер. Лейтенант, как-то нелепо раздергивая пятерней вечно слипшиеся, но залихватские кудри, крикнул еще издалека:

– Живы? Ранены?

– Все в порядке, начальник, – отозвался Гешка, – все, как в аптеке на весах, какие были, такие и есть.

Катер подчалил. Лейтенант, трезвея и потея, самолично помог нам перейти на борт сторожевого судна…

– Ну что, колумбы, в Америку собрались, – подхихикивал он. – Ох, мать их за ногу, во всех войсках хоть какой-никакой, а нормальный народ, а у нас в конвое одни эти косоглазые! Сколько раз говорил им – без приказа не стрелять, а они – «указа есть, товарищ лейтенант, устава выше тебя». За Саньку Арзамасского свечку ставьте. Мы-то, конечно, перепились на вахте, дверь изнутри закрыли. А он, как увидел, что вас на запретку понесло, кинулся к вахте и дверь вышиб. Как уж он исхитрился, не знаю. Смена за автоматы схватилась, думали – бунт, а он прямо на дулы прет и кричит: «Ты, лейтенант хренов, хватай свою ракетницу, политика с вышки идиоты расстреливают! Шевелись! – кричит. – Не то я тебя самого замочу! Баржу оторвало!» А я спросонья никак вспомнить не могу, в какой очередности ракеты пускать, чтоб стрелял конвой, а в какой – чтоб не стрелял. А он вопит: «Соображай быстро!» И сам за ракетницу. Слава Богу, вспомнил! Ну, а потом к катеру кинулись. Саньку благодарите. Вот тебе и вор в законе! Я думал, ему хрен по деревне, гори все огнем, лишь бы обчистить кого с изящным видом…