Луна в ущельях - Рустам Агишев

О чем ни подумай сейчас — все «нельзя» или все скверно. Ничего, привыкай, брат… Прекрасное было всегда. Вот на Каргине археологи раскопали глиняную статуэтку, слепленную около пятидесяти веков назад. Уже тогда жила в человеке мечта… А что оставляет после себя потомок землеходца — Вадим Сырцов? Его след на земле? А разве этот самый след обязателен? Живут же миллионы, никогда не задумываясь об этом. Так и я: родился, вырос, работал геологом, получил производственную травму — и все. Все да не все… Вот летишь ты сейчас в столицу добивать свое дело. А может быть, проект Большого Пантача — это пустой прожект, мираж? И вообще, когда прозвенит второй звонок — не пора ли забыть обо всем земном и просто подбивать бабки? Может, купить саклю с виноградником где-нибудь на берегу моря и доживать там отмеренные дни? Аккредитивов на год-полтора хватит, а больше, пожалуй, не понадобится. Завещать виноградник ближайшему детскому саду. Это и будет «след»…

Где-то в районе Уральского хребта заря наконец обогнала самолет, и в иллюминаторы заглянуло светлое утро. Молодая, строгая на вид стюардесса стала разносить завтрак. Лететь осталось часа полтора, и пассажиры постепенно оживились, в стаканах зазвенели чайные ложки.

Прихлебывая чай, Вадим стал присматриваться к соседям справа. Это были, как видно, настоящие таежники: один с густо посеребренной буйной бородой и близко посаженными простодушными синими глазами, другой — верзила помоложе с длинным обветренным лицом и унылыми усами. Вадиму он чем-то напомнил Кузёму. От обоих таежников неистребимо пахло хвоей и спиртом. Они вполголоса переговаривались.

— Гляди-ка, облака — что овечьи отары, когда гонят их с пастбища на пастбище, — сказал бородач, задумчиво уставившись в иллюминатор.

— Ты разве пас овец?

— Раза два с курорта заезжал в Алма-Арасан — там у меня дружок егерем работает. Красота! Рассказать нельзя! Яблоки — с два моих кулака. Луга, цветочки-маки, живи — не хочу.

— Ну и жил бы.

— Не, тянуло домой, в тайгу. Увлекаешься там виноградом этим, а сам все равно думаешь: как там мои переселенцы речку обживают? А как Беспалая?

— Все равно не обживутся, — угрюмо и уверенно возразил усач. — Перемрут твои бобры.

— Ты говорил так и про соболя — не обживется, дескать, в Алитэ-Каргине, — старик усмехнулся. — Ничего, обжился. Обживутся и бобры. Знаешь, как американские индейцы их называют? Бобровый народец. Именно — народец. Умнеющий зверь.

— А толку-то? Все едино — перемрут. Даже тигра — на что могучный зверюга — и то его у нас осталось, по пальцам можно пересчитать.

Старый зверовод, макая в чае сухарик, глянул на товарища:

— Заладил каркать. И кто только послал тебя на выставку!

— А я, братец ты мой, в декабре своего тридцатого тигра поймал, — усмехнулся в усы охотник и возвратил стюардессе пустой поднос. — За одного тигренка в Индии взрослого слона дают. Вот и попробуй меня в Москву не послать.

В его вроде бы шутливо сказанных словах прозвучал вызов.

«Гордый, ничего не скажешь. Этот не сплошает нигде, — подумал Вадим, с уважительной иронией косясь на могучие плечи соседа. — Да и старик тоже, ишь, молодец, бобровый народец расселяет. Ей-богу, молодец!»

Под крыльями самолета развертывалась уже панорама Домодедова.

2

Москва встретила Вадима просторными проспектами разросшегося Юго-Запада, сутолокой старого Арбата. Сверкали уходящие ввысь этажи высотных зданий и позолоченные купола храмов, словно современность понимающе переглядывалась со стариной.

Много появилось в Москве нового, и Вадим, кружа на такси по улицам и площадям, все смотрел и смотрел. Особенно много стало реклам, и какие разнообразные… На западный, что ли, образец… Он никогда особенно не любил их. Вспомнилась переложенная какими-то остряками на мотив траурного марша реклама Граждвоздухофлота и то, как, подвыпив, в иных компаниях мужчины тянули загробными голосами: «Экономьте время! Экономьте время! ТУ-104 — лучший в мире самолет…»

Вадим усмехнулся и с грустью отметил, что каждый новый поворот мысли завершается у него все тем же… Совсем распустились нервы. Не годится. Надо же взять себя в руки. Хватит.

В вестибюле главка навстречу Вадиму неожиданно поднялся Ян Зигмундович Стырне. У него было приветливое будничное лицо, как будто они только накануне расстались, условившись о новой встрече. Ян Зигмундович был, как всегда, одет с иголочки, подтянут, но под глазами набрякли темные складки — чувствовалось, что столичная сутолока изрядно уже успела измотать его.

Они поздоровались, присели за круглый столик. Оказалось, что Стырне накануне получил телеграмму от Вики Гончаровой с просьбой комитета комсомола помочь Сырцову с путевкой. Путевку в подмосковный санаторий на два срока Стырне успел уже выхлопотать, и бесплатную. Осталось только получить ее, а главное, конечно, показаться хорошему врачу.

Вадим благодарно сжал сухую крепкую ладонь Стырне:

— А вы, Ян Зигмундович, еще не отдыхали?

Тот только махнул рукой и стал расспрашивать про Каргинск, про Вику Гончарову и Бабасьева, про дела в управлении. Слушая ответы, он незаметно вглядывался в резко очерченное исхудалое лицо собеседника… Нет, не стоит тревожить его перипетиями борьбы в главке. Сказать только вообще: дело, мол, подвигается, и все.

Но Вадим словно угадал его мысли:

— Появились подводные рифы, Ян Зигмундович? Непреодолимые?

— Ну почему непреодолимые, преодолеем. Пока приходится немного лавировать. — Стырне невольно отводил глаза.

— Нет уж, пожалуйста, давайте откровенно, — попросил Вадим, — а то, сами понимаете, какое будет лечение. Не зная — чего не передумаешь.

Мысленно обругав себя за неловкость, все еще тревожно приглядываясь к Вадиму, Стырне рассказал все как было. Молодой геолог слушал спокойно, изредка передвигая взад и вперед по столу круглую тяжелую пепельницу. Лицо его стало решительным: он предложил вместе зайти к Вербину.

— Толку от этого культпохода не будет, — проворчал Стырне, — но и терять тоже, собственно, нечего. Ладно, пойдем.

Вербин принял их с ледяной вежливостью. Все время обращался только к Сырцову, как будто Стырне и не было в кабинете и он, Вербин, вообще впервые слышит о предполагаемом месторождении Большой Пантач.

Сырцов вопросительно глянул на Стырне. Тот глазами сказал ему, что, собственно, все идет нормально и именно этого можно было ожидать. Глаза Вадима недобро блеснули.

Вербин продолжал:

— Месторождения-то еще, простите, нет. Какой же это проект! Ни обоснованных расчетов, ни ясной перспективы. Неизвестно даже приблизительно, сколько запасов, каков характер залегания. Пока, простите, все это одни вопросительные знаки.

— Имеется большое количество образцов с очень высоким содержанием фосфоритов, — плотнее усаживаясь на стуле, сказал Сырцов, — имеются предварительные цифры запасов, профили залеганий тоже в основном ясны. Но ведь дело как раз идет о более детальном изучении, о средствах на это. Вот предмет нашего разговора.

Вербин, разумеется, вовсе не был доволен, что в предмет спора внесена ясность.

— Так ведь мы достаточно уже говорили с Яном Зигмундовичем, — он наконец заметил, что Стырне присутствует в кабинете, и в первый раз повернулся к нему, — но, как выясняется, вы и сейчас не принесли ничего нового, ничего сколько-нибудь конкретного. Стало быть… — и он устало принялся протирать кончиком галстука свои очки.

— В данном вопросе я тоже имею право голоса, — медленно выговорил Вадим, — вытоптал это право ногами по тайге. Смею сказать, мне это открытие не так дешево досталось.

— Слышал, слышал о вашей болезни, сочувствую… — начал было Вербин.

— Ни о болезни, ни о сочувствии тут речи не будет, — Вадим сказал это с такой суровой непреклонностью, что Вербин осекся и, забыв про очки, сбоку бросил на молодого геолога испуганный взгляд.

Стырне перехватил этот взгляд и обрадованно подумал: «Эге, да у тебя, братец, кишка-то, пожалуй, тонковата. Не так уж прочно ты сидишь, должно быть, в своем кресле…»

— Речь тут идет только о фосфоритах, — уже спокойнее продолжал Вадим. — Они найдены, открыты. Закрыть их теперь невозможно.

— Признаюсь, мне непонятно ваше упорство, — надев наконец очки, холодно заговорил Вербин. — Вопрос этот вышел, простите, из вашей компетенции, решать его будут другие товарищи, — и он поднялся.

— В жизни, в отличие от шахмат, — тоже поднимаясь, негромко проговорил Вадим, — человек долго не замечает, что проиграл свою партию. Думаю — вы проиграли.

Вербин ошеломленно глянул на него, передохнул и, снова собравшись с силами, насмешливо бросил:

— Кому? Уж не вам ли, попавшему в цейтнот?

— Не важно, мне или другому, — игнорируя жестокий намек, ответил Вадим, — важно, что прошло время ненаучных решений.