Статьи 1998-1999 г. - Сергей Кара-Мурза

Как искажено литературой уже наше восприятие истории России! Прочитав в школе «Муму», мы создаем в нашем воображении страшный образ крепостного права. Ну что стоило дать в том же учебнике маленькую справку! Ведь мало кто знает, что число крепостных среди крестьян в России лишь на короткий срок достигло половины, а уже в 1830 г. составляло лишь 37%. Право продавать крестьян без земли было дано помещикам лишь в 1767 г. и отменено уже в 1802 г. (были лазейки, но уже и Чичикову пришлось непросто). Мы же в массе своей думаем, что помещики направо и налево распродавали крестьян, да еще старались разделить мужа и жену. Это же были случаи исключительные!

Понятно, что для писателя, который обращался к русскому читателю, свобода слова должна была быть исключена. Как раз по своему отношению к слову сравнение России и Запада дает прекрасный пример двух типов общества. Вот Гоголь: «Обращаться с словом нужно честно… Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!». Это обращение апостола Павла Гоголь повторяет в своих записках неоднократно. Он напоминает: «Все великие воспитатели людей налагали долгое молчание именно на тех, которые владели даром слова, именно в те поры и в то время, когда больше всего хотелось им пощеголять словом и рвалась душа сказать даже много полезного людям». Какая же здесь свобода слова! Здесь упор на ответственность — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».

Что же мы видим в обществе гражданском? Вот формула, которую дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): «Чтобы иметь возможность свободно мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий». Сам Жид одновременно писал две книжки — в одной выражал преданнейшую любовь к Евангелию, в другой — проповедовал гомосексуализм. У нас так стали поступать лишь писатели-«шестидесятники», гроссманы и рыбаковы. А потом пошло-поехало.

В.В.Розанов упрекнул русскую литературу за безответственность. Но писатели XIX века еще не знали взрывной силы слова в русской культуре. Эта особенность русского ума была хорошо изучена советологами лишь в 70-е годы — и на ней была построена научно обоснованная технология («молекулярная агрессия в сознание»). С этого момента на безответственность уже не спишешь. Трудно представить себе, что бы сказал В.В.Розанов, почитав Войновича. Таганка Любимова, блатные песни Высоцкого, «самиздат» — все это стало оружием холодной войны, независимо от желания авторов (чаще всего по их желанию). Войны не идеологий, а цивилизаций — не будем уж притворяться наивными.

Война с Россией (СССР) велась не в мире земной жизни — мире молока и хлеба, тепла и холода — а в мире воображения, в виртуальном пространстве и времени. Ах, Сталин в 1944 г. выселил чеченцев? Так взорвем сегодня весь Кавказ, вместе с чеченцами. Да взорвем уже не виртуально, а так, чтобы реальные кости и мясо на ветвях повисли. Для этого тут как тут Приставкин со своей гнусной повестью. О, почему же гнусная? Ведь он так видел мир своими детскими глазенками, ведь это правда, он сам видел слезинку чеченского ребенка!

Да, это было бы правдой, если бы он писал для читателей Андре Жида, так что «написанное не будет иметь никаких последствий». Но он-то знал, что последствия будут, для них он и работал. Ведь надо было взрастить Дудаева, чтобы сделал он грязную работу по убийству советского строя на Кавказе. Когда уже бомбили Чечню, Приставкин хвастался в западной прессе: «Мой фильм «Ночевала тучка золотая» Дудаев смотрел, сидя один в зале — и по щекам его текли слезы». Долг писателя, по мнению Приставкина, — плеснуть бензину в нужный момент, не дать огоньку погаснуть.

Конечно, Приставкин — солдат холодной войны, писал он не детские воспоминания, а создавал из полуправды ложный образ, который читатель еще многократно дополнил своим воображением. Цель была: от слезинки ребенка — через слезинку Дудаева — к кровавым слезам целых народов. Но мы сейчас не о Приставкине, а именно о нашем читателе и зрителе. Сравним его с европейцем.

В 1967 г. вышел сильный полудокументальный французский фильм о войне в Алжире (1954-1962 гг.). В отличие от депортации чеченцев полвека назад, ту войну вели как раз действующие политики (так, Миттеран был прокурором Алжира и толпами отправлял алжирцев на гильотину — этим кадром и начинается фильм). Армией французов командовали молодые еще военные, герои Сопротивления (только компартия была против той войны). Эти герои совершили геноцид — более 1 миллиона убитых алжирцев на 8 млн. населения. Но абсолютно никакого впечатления на французов этот фильм не произвел. Дело-то прошлое, уже пять лет прошло! Миттеран после этого два или три срока президентом выбирался, поучал Горбачева по поводу прав человека, и никто ему и слова упрека за стаpое не мог сказать, в голову бы не пришло.

Особо сотрясают разум приводимые в качестве художественного образа цифры. Это явление как-то нами не осмыслено, но оно важно. Магическая сила внушения, которой обладает число, такова, что если человек воспринял какое-либо абсурдное количественное утверждение, его уже почти невозможно вытеснить не только логикой, но и количественными же аргументами. Число имеет свойство застревать в мозгу необратимо.

Дело в том, что цифры художника нельзя понимать буквально, соотносить их с цифрами физическими, они сродни цифрам религиозным. Религии же «уклоняются от контакта с историческим временем». Глупо было бы и верить, и не верить, что Ной прожил 950 лет, как сказано в Библии. Это «не те» годы. Но мы же принимаем числа писателей за «те» числа! Одни верят, и это нелепо, другие возмущаются, принимают эти цифры за злодейский обман.

Тут отличился А.И.Солженицын. Сейчас движение населения ГУЛАГа по годам, со всеми приговорами и казнями, освобождением, переводами, болезнями и смертями изучено досконально, собраны целые тома таблиц. Ясно, что данные Солженицына надо понимать как гиперболы — но ведь весь культурный слой воспринимает их как чуть ли не научные данные лагерной социологии. Поразительно именно расщепление сознания: человек прочтет достоверные документальные данные — и верит им, но в то же время он верит и «сорока миллионам расстрелянных» Солженицына. Вот это феномен русского ума.

Как возникает этот гибрид рационализма с архаичной верой — большая тема, ее мы не будем здесь развивать. Ведь отсюда вышел и антипод этого гибрида, особый русский нигилизм. Об этом размышлял Достоевский, а Ницше даже ввел понятие об особом типе нигилизма — «нигилизм петербургского образца (т.е. вера в неверие, вплоть до мученичества за нее)».

Из того, что я сказал, не вытекает, конечно, никакого «руководства к действию». Ясно лишь, что без восстановления здравого смысла у массы граждан, без временного охлаждения их художественного чувства нельзя ни выработать, ни предложить никакой программы преодоления кризиса. Имея в руках телевидение, наши Моисеи будут выпускать одного Приставкина за другим и водить нас по пустыне, пока не вымрем. Писатели, которые так успешно создавали ложные миры в воображении русских, должны были бы потрудиться, чтобы починить сознание. Пока что особого интереса к такой работе не видно.

1999

Болезнь терроризма — внутри

Реформаторы России честно объявили свою цель: заставить нас жить по законам буржуазного общества. Неотъемлемой стороной этой жизни является терроризм и порождаемый им страх. Мы помним: терроризма не было ни в феодальной, ни в советской России, но он был и в период развития капитализма, и сейчас. Хотите банков, порнографии и безработицы — принимайте и этот подарок. Все в одном пакете. Так средний человек в России лицом к лицу столкнулся с терроризмом. Оказалось, что жертвой террора могут стать «просто люди», а он — один из них. Значит, полезно кое-что узнать о терроризме.

Терроризм (от слова «террор», что значит «ужас») — средство психологического воздействия. Его главный объект — не те, кто стал жертвой, а те, кто остался жив. Его цель — не убийство, а устрашение и деморализация живых. Жертвы — инструмент, убийство — метод. Этим терроризм отличается от диверсий, цель которых — разрушить объект (мост, электростанцию) или ликвидировать противника.

Терроризм — продукт Запада, который декларировал как норму жизни «войну всех против всех». Впервые во время Французской революции террор стал официально утвержденным методом господства. Это был государственный терроризм (якобинцы, придя к власти организовали «стихийные» массовые убийства своих противников для устрашения населения Парижа). В ответ возник терроризм как метод борьбы против власти.

Тот факт, что и правительство может быть организатором терроризма, надо подчеркнуть особо. Согласно принятому в американской политологии понятию, терроризмом является «угроза или использование насилия в политических целях отдельными лицами или группами, которые действуют как на стороне, так и против существующего правительства, когда такие действия направлены на то, чтобы оказать влияние на большее число людей, чем непосредственные жертвы».