Феникс и зеркало - Эйв Дэвидсон

Финикиец представился.

— Пунический человек — хороший моряк, только все время ездит, ездит, что-то продает, — сказал вождь отчасти неприязненно, — а нам торговля ни к чему. Гунн не покупает, он просто берет.

Затем Эббед Сапфир представил своего патрона. Едва это было произведено, как багатуры Мудрас, Бруда и Габрон вновь повторили свое почти ритуальное заклинание: «Давай! Давай! Давай!», дружно протянув вперед руки. Что ж, гости преподнесли подарки. Огненный Человек передал вождю длинный нож в ножнах из алой кожи, в которых имелись кармашки для ножичка маленького размера и точильного бруска. Даром же Вергилия оказалась пара подвязок из золотой ткани, украшенных причудливыми черными жемчужинами.

Напялив на руки подвязки, как если бы это были браслеты, вождь меланхолично поковырял в зубах маленьким ножичком, а затем поднялся на ноги, приглашая следовать за ним. Оруженосцы куда-то пропали, видимо, вернулись к прерванному отдыху, женщина (как оказалось впоследствии, Мать Клана Лисы и Музыкантша Двора) прекратила свои постукивания и завывания, немедленно определив сосок левой груди в рот младенцу.

Гости покинули палатку и, повинуясь жестам Байлы, зашли за какую-то загородку. Там стояла колонна, и к ней был кто-то привязан.

— Дам тебе добрый совет, — произнес вождь. — Послушай, шаман Вергилий, будь внимателен. Не будь подобен плохому шаману. Сучий потрох! — внезапно взвизгнул он, пнул ногой привязанного к колонне и побагровел. — Ты! Поедатель свиного пойла!

Существо, закованное в цепи, подняло голову и, покряхтев, встало на ноги. Оказалось, что это медведь. Дряхлый, плешивый и самый слабый изо всех медведей на свете, виденных когда-либо Вергилием. Зверь морщился, топтался на месте, шевелил беззубыми челюстями, а когда Байла в истерике принялся швырять в него палками и камнями, прикрыл глаза лапами. Он казался стариком, закутанным в медвежью шкуру, очень старую шкуру, — и снова, несмотря на то что день был жарким и сверху, сквозь отсутствующую крышу храма, палило солнце, по позвоночнику Вергилия пробежал холодок страха.

— Это Тилдас-шаман?! — Слова против воли вылетели из его рта.

— Да! Шаман Тилдас! Сучий потрох Тилдас! Сифилитик Тилдас!

Да, это был именно он, тот самый медведь, о котором все морские гунны думали, будто он был ранее человеком.

— А почему ты его ненавидишь? — спросил Вергилий.

— Почему? — голос вождя сорвался на визг. — Почему? Почему? Почему ненавижу? — Рот вождя сжался, а маленькие, слабые ручонки вцепились в медведя и принялись драть шерсть. Вождь словно разучился от ярости говорить, по крайней мере, из него вылетела вся та не слишком богатая латынь, на которой ему еще удавалось изъясняться. Дело, похоже, было именно в том, что шаман Тилдас не смог вернуться в человеческий образ и потому не привел с собой дух Отца Вождя и дух предыдущей Матери Клана. И не передал послание от них — благоприятное для Байлы, что и дало возможность его братьям, Отиллу и Осмету, узурпировать власть, а Байлу довести до подобного бессилия.

— Вождь! — орал он, лупя себя кулаками в куриную грудь. — Байла! Вождь! Вождь тоже! Отилл — вождь, Осмет — вождь, но Байла — Байла тоже вождь.

Да, несомненно, он тоже был вождем — вождем заброшенной пристани, вождем старух и пузатых детишек, вождем инвалидов и калек, вождем мух и шелудивых псов. Вождь. Вождь Байла.

Чуть поодаль от храма находилось небольшое святилище, которое построили греки еще до того, как морские гунны подошли к острову и обрушились на него, подобно полчищам саранчи. Стены святилища обветшали, одна вообще обрушилась, камни поросли мхом. Здесь, среди зелени и прохлады, на время избавившийся от необходимости постоянных сравнений того, кем он мог бы стать и кем стал, Байла, отошедший после недавней вспышки, сидел и разговаривал со своими гостями.

Даст ли он им проводника и пропуск на Кипр?

Дал бы, да не имеет права. Братья («Чума на них, холера, трясучка, морская болезнь, сифилис!»), братья придут в ярость. Нет… нет… он не может… не имеет права.

Жалко, заметил Вергилий. А они собирались увидеть знаменитый город Пафос. На это Байла вскинул свои маленькие глазки. Пафос… да… Тот самый Пафос, где стоит великий храм Афродиты. Да… Пафос…

— Именно, вождь Байла. Где расположен храм Афродиты и где семь или семнадцать сотен прекраснейших прислужниц обучены всем тонкостям искусства любви и любого странника делают своим любовником в честь великой богини…

Служат богине… Ммммм, ах…

Глаза Вергилия встретились с глазами Ан-тона, и тот моментально заговорил о том, насколько будет польщен и горд, если вождь Байла отправится паломником в храм на его корабле. Щуплый монарх облизал пересохшие губы. Ум его работал с трудом, но, несомненно, работал… послужить богине…

И тут, вместо того чтобы задать уместный и почти риторический вопрос о том, что-де, неужели же братья воспротивятся столь благочестивым планам, Вергилий неожиданно сменил игру.

— Ну конечно, если вождь Байла вынужден находиться в своем лагере неотлучно, если он не может покинуть остров без разрешения… если он пленник своих братьев…

Вождь стремительно вскочил на ноги и схватился за нож. Магу не оставалось ничего иного, как мгновенно выпалить:

— Умру за правду!

Клинок был обнажен.

— Встать! Встать! — орал Байла. — Шаман Вергилий, капитан Эббед! Встать! На корабль, на корабль немедленно! Мы плывем на Кипр! — Гнев вождя чуть утих, но решительность не оставляла его ни на йоту, уголки рта опустились вниз, в сочетании с изуродованными чертами лица придав ему выражение, смахивающее на усмешку, которая не могла скрыть явного вожделения. — Пафос! — закричал Байла. — Пафос, ха! Мы плывем на богослужение!

И почти погнал их вперед, перед собой, словно пастушья собака — стадо.

Три израненных в битвах багатура были столь ошеломлены решением вождя, что не могли вымолвить ни слова. Но, несомненно, ситуация требовала каких-то действий с их стороны, потому они немедленно вновь протянули вперед руки и заголосили:

— Давай! Давай! Давай!

Разбираться с ними времени не было. Им был отдан письменный прибор Вергилия, отдана небольшая астролябия Сапфира, отданы ремни, пояса, ножи, кошельки, амулеты, шляпы, шали. Вергилий впоследствии охарактеризовал сей момент так: пиратам отдали все, за исключением, разве, собственной добродетели.

На борт были спешно загружены припасы, а лошадиный череп был сквозь глазницу прибит к бушприту — без этого талисмана в море не осмеливался выйти ни один из гуннов. Море было спокойным и безмятежным, словно пруд, гребцы принялись за работу с таким усердием, что вскоре от острова осталась только темная полоска на горизонте.