Дневники 1870-1911 гг. - Николай Японский (Касаткин)

17 января 1880. Четверг

Утром был отец Исайя, чтобы условиться о времени отправления вместе с ним в воскресенье в Мраморный дворец. Потом принесли шесть икон и два прибора воздухов от Государыни Цесаревны в Миссию, переданные ею Константину Петровичу Победоносцеву и от него теперь присланные. То и другое — в высшей степени изящно. Письмом попросил Константина Пет-ровича поблагодарить Государыню Цесаревну. Дар ее, конечно, будет храниться Японскою Церковью как святыня. <...>

В третьем часу был у Александра Николаевича Виноградова. Тотчас же явился и граф Евгений Евфимович Путятин, по любви к старым произведениям учености и искусства. Пока стемнело, смотрели коллекции по церковной архитектуре и иконографии. Виноградов серьезностью отношения к своему делу все больше и больше нравится мне. Нужно будет, кажется, подвергнуть его испытанию в практике иконописи в Новодевичьем монастыре. Вернувшись в Лавру, побыл у Владыки, чтобы спросить, что делать с Щуруповым, — велел не ссориться. Увидим. Быть может, по пессимизму моего воззрения на людей, Щурупов кажется мне плутом, который еще огреет карман Миссии не на одну сотню, не говоря уже о семистах пятидесяти рублях, которые я должен буду отдать ему, вследствие приказания Владыки не ссориться. Сходил в баню. Явился Обер-Прокурорский курьер. Что? Поздравить с монаршею милостию. Мелочи не оказалось, хотел занять у Андрея — ушел; велел курьеру после прийти. Бедный люд — тоже живет одними подачками, а жалованье поди самое незначащее.

19 января 1880. Суббота

<.„> А тоска-то, тоска во все эти дни! Как один с собою останусь, так хоть умирай от недостатка живого дела! Ужель это дело — собирать тряпье по церквам? И как же надоели мне все эти разъезды, всегда почти впустую. Собирать пожертвования — мука. И дают как же плохо. Сегодня, например, адмиральша Рикорд суетилась-суетилась и вынесла пятьдесят рублей, хоть книжка лежала у нее уже три дня. Каждый день — в разгоне, и почти каждый день — нуль!

20 января 1880. Воскресенье

Утром заехал к графу Путятину отдать Ольге Евфимовне «Христианское чтение» за 1838-й год, часть первую, нужное для чего-то графине Марье Владимировне Орловой, и Ветхий Завет в картинах, купленный вчера в музее по просьбе Евгения Евфимовича. Оттуда к Обедне отправился в дом графа Сергия Дмитриевича Шереметева, по его приглашению. Обедня начинается в одиннадцать часов; служил сегодня старец, отец Платон из Сергиевского собора. Я пришел рано; потому седой дворецкий, держащий себя очень достойно, повел показать Образную графов. Комната по стенам до потолка сплошь уставлена иконами; по одну сторону — иконы, принадлежащие графу Сергию, по другую — юному графу Александру; в смежной, в стеклянных шкафах, — Походная церковь фельдмаршала графа Бориса Шереметева. Есть очень древние иконы — например, благословение от Папы графу Борису с лампадой редкой работы, Мальтийский Крест Бориса; везде блестят бриллианты, аметисты и золото; одна небольшая икона стоит двадцать тысяч. Ровно в одиннадцать началась Обедня. Певчих — пятнадцать человек; голоса — превосходнейшие; управляет Ломакин; певчие — все любители, получающие притом от графа большое жалованье; есть люди в больших чинах — например, один, кончивший курс в Киевской Духовной Академии. Поют, конечно, превосходно. После Обедни граф Сергий позвал к себе. Большое общество. Между прочим — Константин Петрович Победоносцев. Он-то и есть благодетельный гений Миссии, внушивший графу пригласить меня. Прошедши ряд великолепней-ших комнат, в одной (должно быть, в библиотеке) все собрались и стали пить чай. Графиня усадила меня около себя. И начались расспросы про Миссию в Японии. Константин Петрович помогал мне, вызывая на рассказы. Все слушали внимательно. Когда зашла речь о католиках и я стал характеризовать их, некоторые из гостей встали и ушли — должно быть, католики, и не по вкусу пришлось; поделом! Не Православию с поля уходить. При речи о протестантах кто-то промолвил: «Вот здесь бы быть редстокис- там » (видно, в этом доме нет их). Я уже довольно устал говорить, когда пригласили к завтраку; графиня повела меня впереди и пред столовой предложила закусить — я, кажется, один и воспользовался закуской; стаканчики к водке в виде шариков — впервой видел. В столовой накрыт был огромный стол — и оказалось, что все места не остались пустыми; для детей еще в углу накрыт был другой столик. Завтрак состоял из пирога и рыбы (для меня) и того же пирога и котлеты (для других); из напитков подавали херес, красное вино и пиво. После завтрака подали пол оскал ьницы. Все кончилось весьма скоро; украшений в столовой и на столе — никаких; посуда — очень простая; только дворецкий разукрашен был в великолепную ливрею. После завтрака тем же порядком отправились в прежнюю комнату. Дети шумно разбежались по комнатам; в столовую также вбежали шумною толпою; графиня иногда кое-кому из них делает замечание — тихо. Вообще, счастливее и лучше дома, кажется, и представить нельзя. Граф и графиня — оба молодые и красивые; у них — четверо детей; кажется, — все мальчики; одеты в белых русских рубашках; игривы, милы и хорошо направляются, как видно, — кто подвернется под руку, тотчас же просит благословения и непременно целует руку. В обществе были и старые люди, но больше молодежи. Графиня сама стала варить кофе, а меня опять заставили говорить о Японии. Граф Сергий был особенно оживлен и сказал, что хочет еще поговорить со мною отдельно, для чего спросил, когда может приехать ко мне; я предоставил ему назначить время и заранее известить меня. Должно быть, собирается пожертвовать на Храм.

Авось либо сделает достойное его имени пожертвование. Много интересовались рассказами еще двое мужчин — старик и пожилой (один из них — должно быть, князь Вяземский; другой, пожилой, — как видно, Член Совета Миссионерского Общества, и звал к себе в Москве). Стеснился спросить у них, кто они; нужно будет узнать у Константина Петровича. Граф подарил книгу рисунков храмов и иконостасов, и старик надписал ее — должно быть, он и есть князь Вяземский. Была еще старушка, заговорившая о профессоре Григорьеве, которого я встретил в Японии и который будто бы писал, что японцы называют меня великим мудрецом (!!). Нужно будет побыть у матери Григорьева. Когда я встал, чтобы уйти, попросили по-японски прочитать «Отче наш», что я и сделал; затем раскланялся с графиней. Граф и некоторые гости проводили до лестницы. Что за роскошь везде! Такой богатой лестницы, устланной богатейшим ковром, с превосходнейшими статуями, да и вообще такого роскошного дома никогда еще, за исключением дворцов, не видал. И что за приветливость! Я вернулся в восхищении — конечно, потому, что льстится надежда получить от графа на Храм. Без той тайной надежды, увы, скука одолевала бы и все казалось бы в другом свете. Ведь скучны же дворцы и не манит в них, например, в Зимний (к графине Толстой), в<о дворец> Николая Николаевича (к Бартеневой). И теперь вот в Мраморный (к Илье Александровичу Зеленому на обед) невесело отправляться.

21 января 1880. Понедельник.

В первом часу ночи

Только ЧТО вернулся от Зеленого. Не столько весело было, сколько удерживало желание наблюдать. Илья Александрович — положительно добрейший человек. Счастлив Константин Николаевич, что напал на такого воспитателя для своих детей. Он — искренен, умен, откровенен; Великие князья, конечно, получали от него самое благотворное направление. Замечательны его характеристики, откровенно высказываемые при гостях, при своих детях: «Великие князья в семействе — как в гостях, и только в своих комнатах — как дома»; «Стесняются до совершеннолетия, как малые дети, а потом разом получают двести тысяч в год в бесконтрольное распоряжение и начинают делать глупости», и прочее. Илья

#

152 Святитель Николай Японский

Александрович постарался вести дело так, что князья и в детстве не чувствовали постоянного над собою насилия; оттого старший, сделавшийся совершеннолетним, с недоумением спрашивал: «Да в чем же различие моего прежнего состояния от нынешнего?» И любят КНЯЗЬЯ Илью Александровича искренно, как он говорил. — Константин Константинович при покупке старается тотчас же, не видя вещи, отсчитывать деньги, и прочее. <...>

22 января 1880. Вторник

Утром написал письмо к Щурупову, соглашаясь дать семьсот пятьдесят рублей за план. Пришлось нарваться на человека! Только благодаря вчерашним советам Феодора Николаевича и под влиянием прочитанной за чаем сцены из «Одиссея» (как он укротил свой гнев при виде беспутных служанок, отправлявшихся на свидание с женихами) я осилил себя и написал ласковую записку после грубостей архитектора.

В десятом часу вечера

Письмо с приложением рисунков Храма не было отослано тотчас же только потому, что Андрей куда-то отлучился. Вдруг является Щурупов — мягкий, ласковый по-прежнему и волнующийся: «Прошу шестьсот пятьдесят рублей, не хочу стать наравне с каким-нибудь учеником». — «Согласен, но зачем Вы прошлый раз так нерезонно рассердились? Я имел такое же право желать исполнения заказа дешевле, как Вы — ценить свой труд дороже» (из вчерашнего наставления отца Феодора). Щурупов рассыпался в уверениях, что он вовсе не сердится, что у него такой способ говорить, и предложил написать условие, то есть то, чего я сам хотел от него как-нибудь добиться. Я дал ему бумаги и усадил за письменный стол, предварительно удалив копию с письма к нему. Он написал безграмотный контракт, но в нем ясно прописано, что он должен сделать все детали и рисунки иконостасов. Я дал ему сто пятьдесят рублей задатку; контракт с его подписью остался у меня, а я спишу копию и с моею подписью отошлю к нему (что уже и исполнено). Таким образом, сто рублей, висевшие на волоске, сбережены. Видно, что Щурупов боится Митрополита (то есть чрез него потерять в будущем возможность рисовать планы для духовенства). Андрей захотел отправиться домой, чтобы отдох- муть и поправиться здоровьем; действительно, он истомился, как пидно, на трудной службе многим господам. Я уволил его. В поло- мине первого часа пришел отец Иосиф, цензор, чтобы отправиться имеете посмотреть некоторые богоугодные заведения, к которым ом близок как член или как участвовавший при основании. При ныходе столкнулись с бароном Романом Романовичем Розеном, на днях приехавшим в отпуск из Японии. Весьма приятно было встретиться с японским знакомым. Вернувшись в комнату, полчаса превесело проболтали. Он уже представился Государю; говорил, что утомляется на балах; живет в Hotel de France на Большой Морской, ездит в отличной карете; в Японию, кажется, не очень хочет. Когда еще сидели, пришел посол от Великой княгини Екатерины Михайловны с приглашением сегодня на обед к ней в шесть с четвертью часов. С отцом Иосифом прежде всего отправились в «Приют Святого Мученика Мефодия Патарского», на Песках. Приют начался лет десять тому назад, почти незаметно, — один добрый чиновник, по имени Мефодий, стал принимать к себе бесприютных девочек, которые прежде просто прислуживали ему, а он их одевал и учил. Девочек стало собираться больше, а Мефодий, постепенно увлекаемый своим добрым делом, пожертвовал всем своим состоянием на приобретение участка земли, построение на нем каменного дома с церковью и разведение сада. Когда все это было заведено, Мефодий подарил свой приют Великой княгине Александре Петровне, которая в настоящее время и есть Главная Попечительница его. Теперь в приюте живут тридцать пять девочек и приходят мальчиков и девочек до пятидесяти. Принимаются в приют дети самые бедные, без различия состояний; имеет право принимать сама Великая княгиня; приходящих принимает ближайшая начальница — Мещерская, которая нам показывала приют (Мещерская сама — вдова; сын и дочь ее живут при ней и ходят в гимназию). Встают дети в половине седьмого, через полчаса — молитва и чай; приходящим дается сбитень; они остаются здесь на целый день и кормятся обедом. На детей, живущих в приюте, расходуется в сутки на пищу тринадцать копеек. Но значительную часть провизии жертвуют случайные благотворители, так что из кассы приюта в сутки выходит на девочку не более восьми копеек. На приходящих в сутки положено расходовать, кажется, по три копейки. Приходят все крайне бедные. По правилу положено, чтобы приходящие все были чисты и чистенько одеты; а иной придет грязный. «Отчего?» — «Воды дома нет». Ему дадут мыла и воды, и он вымоется здесь. Приют уже начинает процветать. Мещерская, видимо, с радостию рассказывала, что за прошлый год уже триста пятьдесят рублей заработано девочками шитьем белья, метками платья (и я заказал себе пометить буквою «Н» дюжину платков, которые просил их же и купить). Деньги заработные оставляются — и после, при выходе из приюта, девочки получают свою часть. В год расходуется на содержание приюта до пяти тысяч рублей, считая тут жалованье начальницы (четыреста рублей в год) и учительниц (по пятнадцать рублей в месяц). Из учительниц одна, в самом младшем классе, — краснощекая серьезная девушка лет семнадцати, уже из воспитанниц самого приюта. Она же — и регентша. Прежде всего нас повели в церковь по лестнице, уставленной горшками с зеленью. Церковь — чистенькая и светлая; народу дозволено приходить молиться, и потому священник и дьякон за службу довольствуются доходами, не имея нужды в плате от приюта. Когда мы вошли в церковь, на хорах раздалось пение «Достойно есть» входного; пели очень стройно, голоса — чистые и прекрасные, особенно сопрано. Затем пропели концерт и «Многая лета». В Алтаре, над Жертвенником, на каменной доске — просьба Мефодия молиться о нем. Против церкви, во втором этаже, — спальни детей, очень чистые; почти над каждой койкой — образок (собственность девочки). Там же — фортепьяно, пожертвованное кем-то; в углу — комнатка, крошечная, учительницы (бывшей здешней пансионерки); Мещерская рассказывала, что она очень рада этой своей комнатке. Отсюда я зашел на хоры к певицам; в это время они неудачно начали «Многая лета»; я просил их окончить петь — но регентша, как видно, не желала кончить так неудачно, переназначила тон, и пошло хорошо; я дал два рубля певчим. Повели потом осматривать классы. Когда мы еще входили в приют, для детей был отдых, и слышалось их пение какой-то песенки и шум. Теперь все чинно сидели по классам; приходящие и пансионерки, мальчики и девочки — все вместе; всех классов —- четыре; начали осматривать с младшего; в двух первых спрашивали Священную Историю; бойко рассказы- нают — с рассказов учительниц; лишь только один запнется, как многие другие поднимают руки, чтобы показать, что они знают и готовы отвечать; в третьем — арифметику (раздробление); в четвертом — более взрослые девочки занимались рукоделием: одна шила на ручной швейной машинке (есть у них и большая, чтобы вертеть колесо ногой, но доктора запретили употребление вредное для развития организма); другая обрубала платки; третья шила шелковое платье. Начальница с гордостью сказала, что им заказывают уже и подвенечные платья, — должно быть, это и есть. Потом видели кухню, еще помещение учительницы (другие учительницы — приходящие) и, наконец, зашли в комнаты начальницы, где угостили нас чаем; у нее — две комнаты (приемная, она же и кабинет — на столе приходо-расходная книга; и спальня, где кровати для нее и сына). Из девочек назначаются две дежурные, которые в спальнях, когда встанут и уберут свои койки, везде обметают пыль, а в кухне приучаются и помогают стряпать; у них — платьица другого цвета и с короткими рукавами, для удобства при работе. Великая княгиня, когда здорова была, часто приезжала в приют и совершенно матерински обращается с детьми; теперь недавно она прислала в приют девочку — двухлетнюю, которую тут же и видели мы. На Елку, бывшую в Рождество, разные благотворители надавали больше трехсот рублей; и дети все получили платье, обувь и много конфект; дети приводили своих маленьких гостей, так что яблоку негде было упасть в приюте, — и все были очень счастливы.