Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

Автору этих строк повезло. Не дослужившись до высоких чинов, домов, лакеев и лошадей, он радовался любому в себе открытию, включая и то, о котором речь.

Его спрашивали: ну неужели раньше не учился и не пытался? Он отвечал с сожалением: нет, не учился. Но попытки отдельные были, и вот как они ему хронологически вспоминаются. Лет шести пытался нарисовать землетрясение. Тогда же рисовал лошадь, получался сундук с ногами. Четырнадцати лет в ремесленном училище с обложки «Блокнота агитатора» (было такое издание) срисовал силуэты Ленина и Сталина, но мастер производственного обучения Виктор Федорович Романюта, заметив, предупредил, что вождей у нас в Советском Союзе изображают только художники, имеющие специальное разрешение. А другим за это же дают срок. У нашего художника специального разрешения не было, а срок получать не хотелось, и он прекратил это занятие.

В армии (в 20 лет) рисовал карандашом самолет «МиГ-15» и своего друга Генку Денисова. За него срок не давали, но результат получился столь убогим, что попытки были оставлены и надолго. В 1968 году на даче нашел набор школьных красок и на попавших под руку плоскостях (бумага, картон, фанера) нарисовал корову и человеческое лицо, случайно оказавшееся похожим на Владимира Тендрякова, Чонкина с Нюрой (подражание одной из картинок Шагала) и на куске паркета красавицу, которую назвал «Обнаженная с приветом». Чонкина с Нюрой подарил своему другу Леве Левицкому, Обнаженную — с приветом сценаристу Симе Лунгину. Сима заметил, что «привет» слишком большой, но подарок все-таки принял, кажется, он в семье Лунгиных до сих пор хранится, если режиссер Павел Лунгин не передал его Лувру.

Школьный набор вскоре исчерпался, искать новые краски было лень, а подручные заменители (зубная паста, кетчуп и сапожный крем) требовательного творца устраивали только отчасти. Поэтому живописные потуги были прерваны опять почти на три десятка лет. Все-таки у автора было другое дело, которым он занимался с более или менее постоянным упорством. И вдруг на 63-м году жизни наступил момент — неожиданный — полной апатии. Автор по-прежнему утром вставал и прежде, чем надеть штаны и почистить зубы, садился к компьютеру и клал пальцы на клавиши, но, удивительное дело, — было полное отсутствие желания стучать по клавишам и выстукивать букву за буквой, этот процесс, казалось бы, совершенно привычный, вдруг стал восприниматься автором, как слишком утомительный и бессмысленный. Не то чтобы не было замыслов — они были, автор точно знал, что он еще вчера задумал, но писать теперь он ничего не хотел. Но по многолетней привычке утром вставал, садился за компьютер и долгие часы сидел, уставившись в пустой экран.

Однажды пришли в гости Слава и Бен Сарновы. Автор простодушно поведал друзьям о своем состоянии, и Слава, умеющая говорить правду-матку в тот момент, когда меньше всего ее хочется слышать, с восторгом вынесла диагноз:

— У тебя кризис!

Автор огорчился. Но признал: правда, наверное, кризис. Когда-то же должен он наступить.

А тут в Москву из Мюнхена, чтобы отметить собственный день рождения, приехала жена автора и с ней несколько немецких студентов, которых она обучала русскому языку. А те одарили ее натюрмортом, купленным в Измайловском парке. Натюрморт был — розы на подоконнике. Жена повесила картину в спальне, а наш герой каждый раз, просыпаясь, смотрел на него и думал, что чего-то в нем не хватает, чтобы на проснувшегося человека, тем более находящегося в состоянии кризиса, не навевать меланхолию. И однажды он купил… да, опять школьный набор, высветлил на картине фон, и розы расцвели. Розы расцвели, а набор не кончился. Не выбрасывать же… Пришлось писать следующую картину — автопортрет. На портрет красок не хватило, купил новый набор. А потом опять краски остались, и пришлось начать следующую картину. И дальше — избыток одного порождал нехватку другого, а нехватка становилась причиной избытка. На фоне такой диалектики будущий художник впал в буйное помешательство, перестал бриться, пить, есть и спать и совершенно забросил писание букв, которое стало казаться ему совершенно никчемным занятием. Картины или то, что можно было назвать таким словом, писались маслом, их надо было где-то сушить, автор стал прибивать их гвоздями к стене, и за короткое время интерьер его квартиры преобразился.

Недели через две-три в квартире опять появились Сарновы. Привыкшие видеть практически ничем не украшенные стены, удивились:

— Это что? Это чье?

Пришлось признаться.

— Ничего себе кризис! — вырвалось у Славы.

Жена, Сарновы, другие близкие люди, поудивлявшись, все-таки забеспокоились, заговорили о кризисе возраста и на всякий случай пригласили психолога. Психолог охотно пришел, выслушал больного, посмотрел картины и одну из них пожелал тут же купить, но получил за так, в качестве гонорара. Как-то заглянул на огонек один из сравнительно новых друзей — писатель Миша Гуревич. Тоже поудивлялся, а потом спросил:

— А почему бы вам не сделать выставку?

— Вы что, смеетесь? Какая выставка, это же просто так, любительская… — чуть не сказал «мазня», но обижать себя слишком уж не хотелось.

Гуревич ушел, а на другой день снова явился с миловидной брюнеткой Нателлой Войскунской. Вместе посидели, поглазели, попили чаю, уехали. Вечером Нателла позвонила, призналась, что заведует художественной галереей АСТИ, и добавила:

— Вот мы от вас ехали с Мишей в машине, и я ему сказала, что ваши картины стоят у меня перед глазами. Он сказал: у меня тоже. И я поняла, что вашу выставку надо обязательно делать.

Автор все-таки не сразу прельстился. Наоборот, испугался. Как же это — устроить выставку? Значит, самому объявить себя достойным внимания художником. А не засмеют ли? Ясное дело, засмеют.

— Извините, — сказал он Нателле, — а вы мне предлагаете выставку, как имеющему имя в другом искусстве?

— Нет, — решительно отвергла она, — мне ваши картины понравились сами по себе. Поверьте, я знаю многих известных людей, которые рисуют, но их картины я никогда не возьмусь выставлять.

В конце концов автор согласился. Выставка прошла с неожиданным для него успехом. У него, писателя, было всегда немало поклонников, но и достаточно врагов, которые его люто ненавидели и поносили последними словами. Но как к художнику к нему публика отнеслась в целом благожелательно. Конечно, были люди, которым его картины не понравились, но их оказалось намного меньше, чем тех, которым понравились. В числе последних были и художники, и искусствоведы. Почти все картины были раскуплены. Особенно ходко шли автопортреты. Картины автора стоили недорого, но если считать, сколько денег он получил за единицу потраченного времени, то оказалось, что живопись может прокормить лучше, чем литература, в которой все-таки он больше преуспел.