Кожаный Чулок. Большой сборник - Купер Джеймс Фенимор

— Вот и прекрасно, Следопыт! И знайте: когда я буду составлять рапорт о нашей успешной вылазке и захвате французских лодок, о защите блокгауза и о прочих военных действиях, включая капитуляцию француза, я высоко оценю ваши заслуги и права.

— Да бросьте говорить о моих заслугах и правах! Лунди знает, каков я, что в лесу, что в крепости; а еще лучше знает об этом генерал. Не хлопочите обо мне; лучше расскажите о себе, да не забудьте воздать должное отцу Мэйбл, он как-никак все еще наш командир.

Мюр был очень доволен, что все уладилось по его желанию, и пообещал воздать каждому по заслугам, после чего они направились к группе, собравшейся у костра. И тут квартирмейстер, впервые с тех пор, как они уехали из Осуиго, воспользовался властью, принадлежащей ему как старшему по чину: отведя в сторону капрала, он пояснил этому служаке, что отныне командование переходит к нему, Мюру, как имеющему патент на офицерский чин, и приказал немедленно сообщить эту новость солдатам. Смена династии на сей раз произошла без обычного в таких случаях брожения умов: все признавали, что требования лейтенанта вполне законны, и никто не собирался оспаривать его приказания. По причинам, известным лишь квартирмейстеру и Лунди, вначале вышло другое распоряжение, но теперь обстоятельства изменились и лейтенант почел нужным занять принадлежащее ему по праву место. Солдаты вполне удовлетворились таким рассуждением, тем более что несчастье, случившееся с сержантом Дунхемом, уже само по себе послужило бы достаточным объяснением, если бы таковое понадобилось.

Тем временем капитан Санглие продолжал готовить себе завтрак, проявляя при этом философскую покорность судьбе, хладнокровие бывалого вояки, искусство и ловкость француза и прожорливость страуса. Этот субъект уже тридцать лет околачивался в колониях, покинув родину примерно в такой же должности, какую занимал Мюр в Пятьдесят пятом полку. Обладая могучим телосложением, жестоким и очерствелым сердцем, известной ловкостью в обхождении с индейцами и отчаянной храбростью, он скоро обратил на себя внимание главнокомандующего как незаменимый агент по руководству военными действиями дружественных иудейских племен. Так он дослужился до капитанского чина; но вместе с тем он постепенно усваивал обычаи и нравы своих союзников — индейцев, приноравливаясь к ним с легкостью, особенно характерной для его соотечественников, находящихся в этой части света. Он нередко возглавлял отряды ирокезов в их грабительских набегах, и действия его в таких случаях были весьма непоследовательны: с одной стороны, он как бы старался облегчить ужасные бедствия, причиняемые населению подобными войнами, с другой — сам же их усугублял благодаря своему более широкому кругозору и средствам цивилизации, коими он располагал. Другими словами, он составлял военные планы, которые по своему размаху и последствиям далеко превосходили все, что могли бы придумать индейцы, но одновременно пытался в какой-то мере исправить зло, причиненное им же самим. Короче говоря, это был искатель приключений, силой обстоятельств поставленный в положение, при котором грубость и беспринципность людей подобного сорта могут одинаково ярко проявляться и в добре и в зле. И, уж во всяком случае, он был не из тех, кто упустит счастливый случай из-за неуместной щепетильности или бросит вызов фортуне, заставляя ее без нужды хмуриться из-за его бессмысленной жестокости. Поскольку имя его неизменно связывалось со многими зверствами, которые учиняли его отряды, он прослыл в американских колониях Англии последним негодяем, чьи руки обагрены кровью и на чьей совести лежат бесчеловечные истязания беззащитных и невинных жертв; его кличка "Санглие"[116], выбранная им самим, или Каменное Сердце, как именовала его вся граница, наводила не меньший ужас на женщин и детей тех мест, чем впоследствии имена Батлера и Брандта[117].

Встреча Следопыта и Санглие несколько напоминала пресловутое свидание Веллингтона и Блюхера[118], столь часто и столь красочно описанное в наших анналах. Встреча эта произошла у костра, и обе стороны, прежде чем заговорить, с живейшим интересом разглядывали друг друга. Каждый из них знал, что перед ним — непримиримый враг; и каждому было ясно, хотя он и считал себя обязанным относиться к другому с уважением, какого заслуживает испытанный воин, что как в их характере, так и в склонностях очень мало схожего. Один служил ради денег и чинов, другой, связавший свою жизнь с этим диким лесным краем, знал, что родная страна нуждается в его верной руке и опытности. Стремление подняться на более высокую ступень общественной лестницы никогда не смущало покой Следопыта; он не ведал честолюбивых замыслов, пока не встретился с Мэйбл. С этой минуты его неуверенность в себе, благоговейная любовь к девушке, желание доставить ей положение лучшее, чем он занимал до сих пор, причиняли ему немалые огорчения; однако искренность и прямота натуры помогли ему преодолеть сомнения и обрести желанный покой. Следопыт рассудил, что если девушка захочет отдать ему свою руку, то она не побоится разделить с ним его участь, сколь она ни скромна. Он уважал в Санглие храброго солдата и благодаря своему житейскому опыту был достаточно терпим, чтобы лишь наполовину верить дурным слухам, распространяемым о французе, ибо в любой области самыми нетерпимыми ханжами являются наиболее невежественные люди; но, конечно, Следопыт не мог не осуждать его себялюбие и холодную расчетливость, а самое главное — то, что он совершенно отступился от "призвания белого человека" и воспринял качества, свойственные только краснокожим. Со своей стороны, и Следопыт был для Санглие загадкой. Для капитана были непостижимы побуждения, руководившие проводником. Он много слышал о бескорыстии, справедливости и честности Следопыта, и эти его качества порой заставляли Санглие совершать важные промахи; недаром говорят, что откровенный и болтливый дипломат иногда более умело хранит свои тайны, чем немногословный и лукавый После того как оба героя внимательно осмотрели друг друга, мосье Санглие дотронулся рукой до своей шляпы; грубые пограничные нравы еще не совсем вытравили из его памяти правила вежливости, усвоенные в молодости, не стерли с лица выражения любезности, врожденной черты всех французов.

— Мосье Следопыт, — начал он весьма решительным тоном, хотя и с дружеской улыбкой, — un militaire[119] чтит le courage et la loyaute[120]. Вы говорите по-ирокезски?

— Да, я понимаю язык этих гадов и в случае нужды могу объясниться на нем, — правдиво отвечал Следопыт, — но я не выношу ни этого племени, ни его языка. Что ни минг, то плут, вот каково мое мнение, мастер Каменное Сердце. Мне уже приходилось встречать вас, правда, только в сражениях, и надо сказать — вы всегда были там, где всего жарче Да и наши пули вам, конечно, знакомы?

— Только не ваши, сэр. Une balle[121], посланная вашей славной рукой, — это верная смерть. Вы убили на островах одного из лучших моих воинов — Все может быть, все может быть, хотя, осмелюсь сказать, все они отчаянные канальи. Не в обиду вам будет сказано, мастер Каменное Сердце, вы попали в прескверную компанию!

— Да, сэр, — ответил ему француз, стараясь быть вежливым; с грехом пополам понимая по-английски, он решил, что ему говорят любезности. — Вы очень хороший. Впрочем, un brave[122] всегда comme ca[123]. Но позвольте! Что это значит? Чем провинился этот jeune homme?[124]