Маска времени - Мариус Габриэль

— Боюсь, как бы она не начала болтать с ненужными людьми.

— И тем самым позорить тебя, да? — сухо парировала Эвелин. — Монахини позаботятся о ней, как только она приедет.

— Ах, да, монахини. — Дэвид даже прыснул от неожиданности. Дочь была католичкой — еще одно неприятное обстоятельство, с которым следовало смириться.

Эвелин тем временем поставила последнюю лилию на место.

— Лучше будет, если девочка прибудет без всякого шума. Для ее же пользы. Ей надо будет как-то привыкнуть к новой обстановке, прежде чем появиться на людях.

Эвелин произнесла это хоть и без раздражения, но и без теплоты. Ясно было, что гнев еще не прошел, а только слегка смягчился. Дэвид угадывал настроения жены по голосу, по выражению глаз. Он понимал, что не время противоречить ей, что пока следовало подчиняться во всем. Трудная, почти невыполнимая задача.

В течение шести недель после ссоры Эвелин пугала его. В руках у жены были все козыри, и теперь впервые за время супружества она ни секунды не колебалась, пуская их в дело. Дэвид был уверен, что, не капитулируй он, Эвелин тут же оставила бы его. А хуже этого быть ничего не могло.

Эвелин ясно давала понять, насколько муж зависит от нее, и делала это безо всякого сожаления. Стоило им только развестись, и карьера Дэвида, его финансовое положение и репутация рухнули бы в один миг.

Он ясно видел свое положение и не обольщался. Это качество Дэвид приобрел еще со школьной скамьи, а чувство унижения даже помогало ему в выживании. Ты должен проглотить эту горькую пилюлю, чтобы спасти собственную шкуру. И тогда, возможно, наступит и твое время.

Дэвид не собирался разбираться в истинных мотивах поступков своей жены. Он объяснял их желанием Эвелин наказать его. Когда все понемногу стало успокаиваться, Дэвид попытался иначе посмотреть на дело, но это оказалось ему не под силу, ибо он не мог подняться выше собственного эгоизма.

В конце концов, жена не настаивала на том, чтобы удочерить девочку. Они дадут ей приют, содержание и образование. Конечно, Дэвид в глубине души надеялся, что это всего лишь блажь, которая должна пройти. Если бы Эвелин трезво взглянула на ситуацию, она увидела бы в покинутом ребенке обыкновенную замарашку, ни слова не знающую по-английски. Тогда она сразу бы переменила свое мнение, а если повезет — то и весь каприз кончится в течение нескольких недель, и девчонку можно будет отослать куда-нибудь в отдаленное учебное заведение и забыть обо всем.

Будто читая мысли мужа, Эвелин произнесла вслух:

— О девочке, конечно же, следует хорошо позаботиться и привести ее в порядок. Здесь, в Лондоне, я сама все организую. Отведу ее в нужные магазины и прочее. А затем увезу с собой на север. — С этими словами Эвелин взяла вазу с лилиями и перенесла с окна на фортепиано. Она еще поколдовала над вазой, и та приняла особо элегантный вид, как и все, чего касалась Эвелин. — Думаю, здесь цветы смотрятся лучше.

Дэвид осушил бокал, чувствуя, как живительное тепло разлилось по всему телу. Глубоко вздохнув, он подошел сзади к Эвелин и положил ей на плечо руку. Впервые после ссоры он позволил себе коснуться жены. Эвелин продолжала стоять как ни в чем не бывало.

— Тед Хит напомнил мне, как я был счастлив.

Эвелин по-прежнему молчала. Дэвид заметил, что он не может оторвать взгляд от затылка жены, от пушистого завитка волос. Тот же запах духов, запах жасмина, который преследовал его еще во время их ссоры, ударил Дэвиду в голову:

— Помиримся, дорогая. — Он наклонился слегка вперед и губами коснулся пряди у самого затылка. Эвелин уклонилась от поцелуя и, быстро повернувшись, теперь смотрела мужу прямо в глаза. Румянец появился на ее щеках, а глаза слегка заблестели.

— И теперь ты ласкаешь меня в соответствии с инструкциями Теда?

— Нет. Конечно же нет, — попытался улыбнуться Дэвид. — Я ласкаю тебя, потому что ты моя жена.

— Не беспокойся об этом, пожалуйста. Я не собираюсь нежничать с тобой.

— Но сейчас нам вновь надо быть вместе.

Лицо Эвелин приобрело весьма опасное выражение:

— Это почему? — только и спросила она.

— Потому что мы ждем приезда дочери. А перед детьми всегда следует вести себя по-особому.

Он видел, как у Эвелин заходили желваки под скулами, и какое-то мгновение казалось, что жена вот-вот даст ему пощечину:

— Перестань, Эвелин. Шести недель вполне достаточно.

Дэвид протянул руку и слегка коснулся ладонью щеки жены. Кожа у нее была прекрасной, нежной и шелковистой, пальцы ощутили даже холодок.

В течение этих шести недель у Дэвида не было ни одной женщины, и он уже был на грани отчаяния.

— Разве мы не друзья? — проговорил он льстиво. Дэвид поднес руку жены к губам и поцеловал ее пальцы, а затем — ладонь.

— Эвелин, я очень, очень виноват. Что еще я могу сказать?

— Ничего.

— Тогда, дорогая, разве нельзя все начать сначала?

— С самого начала? — повторила жена, будто не поняв.

Почувствовав, что сейчас подходящий момент, Дэвид привлек жену и поцеловал в щеку, а затем в висок. Она не оттолкнула мужа. Тогда он поцеловал Эвелин в губы, с силой и нежностью. Ее губы оставались сухими и холодными, но где-то внутри Дэвид ощутил ответную дрожь.

— Ты прекрасна, — шептал он между поцелуями. — Я всегда хотел тебя, что бы ни происходило. Дорогая…

Дэвид притянул к себе Эвелин, сильнее прижавшись к ней всем телом. Слабое желание наконец пробудилось в ней, и Эвелин прислонилась к фортепьяно.

— О, Дэвид, Дэвид… — вдруг прошептала Эвелин.

— Господи, как я хочу тебя.

Вдохновленный первым слабым успехом, Дэвид начал медленно поднимать подол платья и поднял его уже до уровня бедер, ладонь скользнула по тому месту, где кончались чулки и начинались подвязки.

— Нет. — В последний момент Эвелин вырвалась из объятий. Оба они тяжело дышали, их лица раскраснелись. — Держи руки при себе.

— И до каких пор? — спросил Дэвид, уловив нерешительные интонации в голосе жены.

— Пока сама не скажу.

— Но шесть недель, Эвелин!

— Дисциплина только идет тебе на пользу.

С этими словами она, быстро вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Сегодня он уже смог сесть на постели. Боль почти не чувствовалась, раны затягивались, и Джозеф ощутил, будто его лицо стало другим: оно словно поменяло форму, как ствол изуродованного бурей дерева.

Таня не разрешала ему смотреть в зеркало.

— Подожди, зэк, пока борода не отрастет. Не беспокойся. Ты очень симпатичный парень.

Но говорить нормально он все еще не мог. Язык словно одеревенел, совсем не слушался, поэтому только нечленораздельные звуки вырывались сквозь выбитые зубы. Речь идиота. Джозеф ненавидел себя и старался побольше молчать.

Шатаясь, он встал на ноги. Таня бросилась на помощь, но Джозеф отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке.

Она с напряжением следила за тем, как ее зэк делает первые шаги. Болели все суставы, и усталость, казалось, навалилась на него. Он оперся о стену и бессмысленно уставился в окно, за которым, кружась, шел снег.

— Ну, теперь все себе доказал. А сейчас назад — в постель! — скомандовала Таня.

— Я хочу посмотреть на себя.

В ответ Таня выругалась по-русски.

— Что, хочешь все-таки полюбоваться на себя? Глупыш. Забудь о своей мордашке. И назад — в постель.

Но Джозеф упрямо отстранил ее и заковылял через комнату, в угол, где висело зеркало над умывальником. Когда он подошел, то почувствовал, как страх будто сковал его. Джозеф схватился за раковину, чтобы не упасть, и с трудом медленно начал поднимать лицо вверх, к стеклянной гладкой поверхности.

— О Господи.

Таня закрыла лицо руками и вдруг начала рыдать.

С гладкой поверхности на Джозефа смотрел совершенно другой человек, лицо которого, как страшная маска, вполне могло напугать ребенка. И борода не скроет подобное уродство. Правая щека глубоко впала. Челюсть оказалась свернутой на сторону, а рот навсегда искривила отвратительная улыбка. Разорванная пулей и наскоро сшитая Таней нижняя губа не прикрывала нижний ряд зубов. Джозеф открыл рот: большинство зубов, особенно с правой стороны, были выбиты. У языка оторван кончик. Вот почему так трудно говорить.

Швы еще были свежими и красными. Шрамы так деформировали лицо, что нос съехал куда-то набок. Вид у Джозефа был вконец измученный, и только глаза, темные, с беспокойным блеском, отдаленно напоминали еще прежнего человека.

Джозеф еще долго смотрел на себя в зеркало и молчал, пытаясь смириться с мыслью, что до самой кончины ему придется существовать скрытым ото всех за этой уродливой маской вместо лица.

Наконец он выпрямился и посмотрел на Таню.

— Ты совершенно нрава, — начал медленно произносить Джозеф, стараясь выговорить каждое слово. — Швы что надо.