Трактат о любви. Духовные таинства - Виктор Тростников

А в общем, это тоже не то. Что-то другое не даёт мне здесь покоя. Ах, я понял! ОНИ ИГРАЛИ ЗДЕСЬ ВО «ФЛИРТ»! Вот что главное, вот из-за чего ноет душа! В этом заброшенном нынче месте, где на пять верст вокруг не встретишь ни души, высился добротный барский дом. И в маленькой комнатке первого этажа звенел радостный гомон, и они играли во «флирт», то есть передавали друг другу карточки с названиями цветов, где были написаны разные изречения, одни глубокомысленные, а другие просто изящные и остроумные. И кто-то краснел от смущения, а кто-то визжал от восторга, и все были влюблены друг в друга, и в величественную липовую аллею, и в милое старое Афинеево. Гвардейский поручик жадно ловил взгляд дочери уездного лекаря, а она чувствовала это и краснела от робости и волнения, а два гимназиста вели между собой жаркий спор о бессмертии души, а умная десятилетняя Танечка, которую допускали к игре наравне со взрослыми, кричала: «Покажи, что там написано!» Но вот седая няня Анфиса, умевшая так смешно рассказывать о Крымской кампании и о реформе 19 февраля, вносила в комнату огромный тульский самовар с медалями, и начиналось чаепитие, а на стене висела гравюра, изображающая несостоявшегося императора Константина, а в углу поблескивал образ Нерукотворного Спаса, а за окном шумели высокие деревья и простиралось высокое небо, а под этим небом светилось окнами бесчисленное множество других таких же ампирных усадеб с колоннами, и в них тоже играли во «флирт», а может быть, в лото, а может, читали вслух напечатанный недавно в журнале «Северный вестник» рассказ Льва Толстого, и в каждом уголке этой просторной земли всё было по-своему, и в каждом уезде торговали своим знаменитым местным товаром, и в каждой волости звучали свои прибаутки, и в каждой церкви звенели свои особые колокола, и в каждом монастыре были свои старцы и юродивые, и каждый крестьянин выхаживал свою дольку этой громадной земли, и эта удивительная земля СУЩЕСТВОВАЛА, и они принимали её существование за нечто само собой разумеющееся и не подверженное угрозе и беспечно играли во «флирт», а вот теперь её нет, и без неё нельзя жить, но мы вроде бы живём, и надо бы понять, как это оказалось возможным, ибо, пока мы этого не поймём, наша жизнь всё равно не будет настоящей… А он-то жил здесь по-настоящему! Вот бы его сейчас сюда. Интересно, что он вспомнил бы раньше всего? Пасхальную службу в афинеевской церкви? Катание с гор на Святках? Ржание лошадей на фамильном конном заводе? Девичьи хороводы в деревне? Или игру во «флирт»?

Странно: никак не могу найти никаких остатков усадьбы. Ведь дом должен был стоять здесь, на самом высоком месте, больше ему стоять негде. И хоть бы бревнышко, хоть бы кирпичик. Ну хорошо, пустили красного петуха, спалили всё вместе с пристройками – но фундамент-то куда делся? И должны же были иметься в доме какие-то несгораемые части. Но нигде ничего, одни бугры, поросшие донником. Да, на совесть поработал тут восставший против угнетателей-помещиков российский крестьянин!

Россия, кровью умытая. До чего же точные слова нашёл Артём Весёлый. Вся наша история с конца десятых и до начала пятидесятых годов этого века есть непрерывное умывание собственной кровью. Чтобы пустить такие небывалые реки крови, нужна была небывалая ненависть. Значит, она давно уже накапливалась, значит, пряталась где-то до поры до времени и ждала лишь сигнала, чтобы вырваться наружу! Неужели она жила и в деревенских мальчишках, гонявших здесь коней в ночное? Как это странно! Трудно поверить, что в той, навсегда утраченной нами стране, от которой дошли до нас лишь осквернённые руины храмов, кладбищенские обелиски со сбитыми крестами и надписями «Гвардии майор Ея Императорского Величества Кексгольмского полка» и интригующие, но непонятные слова «залом» и «шептала», – могли созревать такие дьявольские чувства. Но ведь из ничего ничего не берётся. Чтобы так усердно действовать дубиной, народ должен был очень крепко разозлиться.

Дубина народного гнева… Так и видишь при этих словах: рослый красавец в чёрном фраке стоит у рампы и призывает трубным голосом: «На врага опусти ты дубину!» А вот представить себе степенных афинеевских мужичков, бегающих тут по усадьбе и крушащих что ни попало суковатой дубиной, трудно. В этом сюжете есть что-то надуманное, умозрительное, искусственное. Тот, кто жил в деревне, хорошо знает, что крестьяне более всех остальных людей чужды разрушению. Ко всякой вещи, ко всякому имуществу они относятся с бережливостью, которая нам, городским жителям, иногда кажется даже скаредностью. Но она вполне понятна. Крестьяне – это народ, а любой народ по самой своей сути есть собиратель и накопитель. Как только где-то из исходных этнических элементов возникает народ, так сразу же начинается его историческое дело собирания. И, конечно, русский народ – не исключение из общего правила. Но усадьба с лица земли всё-таки сметена.

Да и раньше, наверное, такое случалось. Скажем, пугачёвщина с её погромами – разве это не народное движение? Впрочем, тут случай другой. Пугачёвский бунт шёл под знаменем законного русского царя Петра Третьего, умерщвлённого немкой Екатериной, и под лозунгом восстановления старой веры, поруганной Никоном, так что по своему смыслу он был как раз консервативным, а не революционным. Пугачёв лишь ловко использовал ту единственную силу, которая может управлять действиями народа, – охранительный инстинкт. А то, что говорят об этом наши литераторы, приписывающие простому народу извечный дух бунтарства, – глупость и клевета. Это для них, литераторов, как и для всех интеллигентов вообще, бунт и ломка заключают в себе что-то поэтическое, а народ-то знает, что всё сломанное всё равно придётся чинить ему же самому. И тем не менее есть способ заставить его ломать: для этого надо выдать ломку за созидание.

Но тогда и в нашем случае дело проясняется. Иные были у нас зачинщики, но схема их взаимоотношений с народом была той же, что и во времена пугачёвщины. Отличие было разве лишь в том, что на этот раз носители идеи разрушения лелеяли её совершенно бескорыстно. Они не искали в уничтожении России личных выгод, они даже готовы были сами погибнуть, лишь бы погибла и Россия. Но чтобы добиться своей цели, им опять пришлось внушать народу, будто, сокрушая, он тем самым будет строить.

В сравнительно небольшом слое нашего общества нашла себе приют ненависть. И это были не трудящиеся и обременённые, а досужие и обеспеченные: аристократы декабристы, либералы помещики, интеллигенты социал-демократы. Рыба начала гнить с головы. Не низам народным, а верхушке общества всё стало не по нутру в нашей стране. Это их глаза ни на что не глядели, это им было всё здесь отвратительно. Но без привлечения к делу разрушения народа обойтись было нельзя. И тут они долго не могли подобрать нужный ключик. Помогла им всё та же НАУКА – она разработала учение, названное историческим материализмом. Согласно этому учению, главный принцип человеческого общежития заключается в необходимости соответствия между характером труда и характером присвоения продуктов труда. Если такого соответствия нет, творческие возможности людей не раскрываются и развитие общества останавливается. Далее учение объясняло, что поскольку в России труд давно стал общественным, а присвоение остаётся частным, то развитие в ней как раз и затормозилось, и, чтобы вновь открыть ему дорогу, нужно разгромить частных владельцев и отнять у них имущество. Дальше ни о чём беспокоиться не придётся: в силу самого того факта, что соответствие будет восстановлено, созидание пойдёт само собой, да ещё такими темпами, какие прежде нам и не снились.

Вот в какую нехитрую ловушку попался наш народ! Но при всей своей примитивности она была ловкой: на ней было написано «Изготовлено наукой». Ссылка на науку затыкала рты, и никто не решался спросить: а почему, собственно, должно выполняться именно соответствие, а не какая-то форма дополнительности? Может быть, связь будет много плодотворнее как раз тогда, когда она не прямая, а обратная? Какие могут быть вопросы – раз наука доказала, значит, так и есть.

Найдя средство, нужно было ещё приспособить его к специфическим русским условиям. То, что понимал под созиданием сам Карл Маркс, было для нас слишком низменным, неинтересным. Хотя Маркс всю жизнь ругал буржуазию, его собственное представление об идеальном обществе представляло собой типично буржуазную мечту, сводящуюся к желанию иметь максимум материальных благ. Трудно подняться над уровнем мышления своей среды, а западноевропейская среда, в которой вырос Маркс, была насквозь мещанской, потребительской. Иное дело – Россия, где в XIX веке ещё теплился жар православной веры. В слове «созидание» русским слышался отзвук «духовного делания» Святой Руси. Поэтому «построению нового мира», то есть разрушению существующего, нужно было придать священный характер. Надо было окрасить ожидаемое после ломки светлое будущее в мистические тона – тогда движение к этому будущему получит санкцию со стороны остаточного религиозного чувства народа. И это было сделано. Вслушайтесь в одну из типичных песен того времени: